Евгений Сухов - Жиган по кличке Лед

Тотчас же после этого капитан Коровин произнес ответную пламенную речь, а так как он был еще косноязычнее, чем животное, что легло в основу его фамилии, то речь капитан произносил устами ленинградского актера Емельянова. Последний, кстати, являлся представителем крайне немногочисленной, можно даже сказать, вымирающей категории заключенных: он мотал срок за дело – за неуплату алиментов и нанесение побоев сожителю своей бывшей супруги. Густобровый алиментщик Емельянов сказал отлично поставленным театральным баритоном:

– Граждане заключенные! Уверен, что каждый из нас рад заслужить прощение от Родины, от партии и правительства. Граждане! Идет страшная война, и мы никак не можем быть в стороне от нее. В то время, как свободные граждане Советского Союза бьются с оружием в руках, мы, оступившиеся, имеем единственное право использовать выпавший нам шанс: смыть позор кровью!

– Такими темпами он до ужина не доживет… – шепнули в рядах зэков.

– Доживет… Вечером всех в спецотстойник отправят, будут формировать партию для отправления на этап. Кто на фронт пойдет, кто на Волгу – мастырить новую «цаплю», кто под Москву, в подмогу – окопы и укрепления рыть.

– Под Москвой больше недели не живут…

– Немцы, говорят, скоро ее голыми руками заберут. Сталин, батька наш, вроде уже в Пермь слинял. Или в Челябу.

– Лучше б сразу к нам… Ни один немец не дострелит…

– Гы-гы…

– Прррррррекратить разговорчики! – взвился до небес голос капитана Коровина. – Емельянов, давай!

Лагерный Левитан продолжал:

– Сегодня вечером, граждане, сразу после обеда в административном блоке будет дан отсчет формированию спецпартии для отправления в действующую армию. Есть предварительные списки тех, кого партия и правительство, а равно и Главное управление лагерей, считают достойными пролить свою кровь во имя высокой цели! Однако перечни фамилий еще могут быть уточнены. Списки вызываемых будут розданы бригадирам. Добровольцы, чьи фамилии в списки не попадут, могут, однако, убедить товарищей из Москвы в том, что он, заключенный такой-то, способен принести пользу Родине своей смекалкой, своей доблестью и самопожертвованием!

– Языком метет, сука, что твой дворник, – сказал Платон Ростовский стоящему рядом с ним в строю Льду. – Есть маза, Илья. Ты – в списках. Не подведешь?

Каледин и бровью не повел, хотя в груди всплыл неприятный холодок: с какого черта он, осужденный по самой что ни на есть матерой уголовной статье, получивший «накидку» за два побега, в списках рекомендованных к досрочному освобождению для мобилизации на фронт? Он стиснул зубы: эх, если бы так… Если бы он мог – вот так, честно, как наверняка поступит не один из согнанных на плац лагерников – сказать в лицо этим жирным свиньям из комиссии: «Я – готов!» Если бы он мог…

Ничего. Еще будет время.

Тем же вечером он, стоя перед комиссией, в присутствии начальника ИТУ говорил нараспев и чуть в нос:

– Граждане дорогие! Граждане начальники! Я – простой босяк. Никакого толку от меня не будет. Где ж это видано, чтоб по мокрому гранду выпускали досрочно, да еще рецидивиста? Ой, не мое это. Топтать зону я согласен, а на фронт – ой, увольте. Что ж мне, автомат дадут? А кто поручится, что я не порешу майора, который похож на судью, своего старшину, который был вертухаем, и того, кто в окопе ближе, потому что он – «бобер» и его щипать не перещипать? Не получится, граждане!

– Каледин, ублюдок, угребище гнилое!.. Какой там еще «босяк»? Базар, базар выбирай! – взвизгнул капитан Коровин и врезал пухлым кулаком по столу. Стоявшие за спиной Льда несколько блатных похабно лыбились: кто скрывал усмешку, кто – нет. Все понимали, что потом будет плохо, очень плохо, кто-то не доживет не до сентября даже, а до завтрашнего вечера – но это потом, а сейчас уж очень хорошо Лед, этот настоящий фартовый парень, вертел на болту всех этих легавых, всех этих гнид, гайдамаков да гайманов, которые гнобят честных каторжан да гноят-перемолачивают по тюрьмам да по лагерям!..

– Не перебивайте его, капитан, – подал голос кто-то из комиссии, – босяк, носящий фамилию белогвардейского генерала и имеющий аристократические пальцы пианиста, – интересный босяк. Да вы продолжайте, продолжайте, гражданин Каледин. Очень интересно и поучительно вас послушать, понимаете ли.

– Я, собственно, уже все сказал. Я воевать не пойду. Это не моя война. За что я пойду воевать – за государство, которое радо меня сожрать, за власть, которая впаяла мне двадцатку ни за что? Ни в какую, вот и весь мой сказ. Теперь можете заходить с севера и валить меня вглухую, если угодно, граждане начальники, – препогано закончил Илья. В этот момент он боялся даже прислушиваться к тому, что металось внутри его: это – потом, а сейчас главное – сыграть отведенную ему роль, в которой нет возможности сфальшивить хоть одной нотой.