Евгений Сухов - Жиган по кличке Лед

Лед пересел к нему поближе и, бесцеремонно взяв за ухо, шепнул:

– Что ты разгоняешься, мямлишь? Говори, если что надо! У тебя что-то есть? По глазам вижу, что хочешь что-то мне сообщить. Или опять какой косяк или прогиб за тобой? Отмазывать в очередной раз не буду, не в масть.

– Да нет… Я тут подумал. Тебя ведь посадили с конфискацией?

– Так у меня ничего и не было.

– У меня тоже. Дело в том, что мне дали срок… не за то.

Вот тут Илья крепко схватил Вишневецкого за плечи и крепко тряхнул:

– Ну? Ты это сейчас к чему сказал? Мне твое прошлое, мое прошлое и особенно наше совместное прошлое вот уже где стоит!.. – Он взял себя двумя пальцами за горло.

– Ну почему же совместное? Я хотел рассказать о своем личном прошлом. Дело в том, что меня действительно посадили не за то. Если бы меня не посадили, то я попал бы в состав археологической партии, которая должна вскрывать могилу самого Тамерлана…

– Тебя ветерком не прохватило? Шпалу на тебя не роняли?

– Н-не роняли. Я не стану сообщать тебе подробностей. Достаточно того, что не все найденное мы сдавали по описи… куда положено. Во-первых, там сидел этот хмырь… эта скотина… этот жалкий недоучка….

– Ну, я понял. Замечательный гражданин Фомичев, проверявший на антисоветчину тексты первого тысячелетия.

Борис Леонидович смахнул с лица пот:

– Он самый! Там вот, за два дня до ареста я обнаружил очень ценную находку. Она, конечно, ценна и с научной точки зрения, но, думаю, и в денежном эквиваленте стоимость будет очень внушительной. Словом, в пласте потенциального захоронения я нашел ларец, а в нем монеты, камни и драгоценности эпохи… Впрочем, какая разница, какой эпохи? Для этих ценностей нет понятия времени!

– Ясно, – после паузы сказал Илья, – не вынесла душа поэта, как вот недавно у местного сочинителя блатной лирики Клепы, которому отбили почки. Пробуете на себя роль аббата Фариа, а мне, соответственно, щедро отмеряете роль Монте-Кристо? Жалко, в условиях Советской России такие условности давно и безнадежно не канают. Тем более, – добавил он выразительно, – даже если бы вы говорили правду, это ничего не меняло бы. Вспомните, сколько нам еще сидеть. Особенно – мне. Насколько я понимаю, вы мне предназначали эти щедрые дары. Для какой-нибудь благородной цели, типа отдачи в общак для грева на зонах пацанов и братвы? Ох, Борис Леонидыч…

– Да хоть и в общак, – угрюмо отозвался Вишневецкий. – Я так понял, что ты мне не веришь, Илья.

– Да верю я тебе… – пробормотал Каледин. – Только тебе, может, в этом тухлом месте и верю. Разговоры в пользу бедных. Груда веков, Тамерлан… Мне самому будет, как Тамерлану, когда я отсюда выберусь. Ему-то, поди, уже не нужны деньги?

Оба долго молчали. В гулком воздухе далеко и упруго разносились крики начальника режима лагеря старшего лейтенанта Дурного (с ударением на первый слог – дал же бог фамилию!), распекавшего нерадивых зэков. Мимо прошмыгнула стайка заключенных, покосилась на сидящих на бревне людей, но, различив лицо Льда, поспешила испариться.

Наконец Борис Леонидович сказал:

– Про Тамерлана – это была моя мечта. Увидеть подлинного эмира Тимура, по костям черепа воссоздать его исторический облик… Конечно, все это сделают, пока я сижу вот тут, а если что-то и помешает эксгумировать тело великого завоевателя, то… то меня теперь все равно никто не допустит к настоящей работе. А может, и хорошо, что мечта никогда не сбудется. Есть предание: кто потревожит прах Тамерлана, тот выпустит демонов войны, и начнется самая страшная война в истории. Я слышал это предание в Самарканде в чайхане…

– Надеюсь, в ответ ты успел любезно рассказать о своей ценной находке, Борис Леонидович?

– Зря смеешься. Хотя в наше время и в этом месте в самом деле сложно верить во что-то. Ну, я пошел, – вымолвил Вишневецкий.

…Знаменитый ученый-антрополог Михаил Герасимов, которому в результате выпала честь вскрыть могилу эмира Тимура, в данный момент находился и работал не так далеко от них, в Иркутском университете. В день, когда в далеком Самарканде он все-таки тронул кости завоевателя, календарь показал красивую красную, воскресную, дату: 22 июня 1941-го.

В августе 1941-го в забайкальское ИТУ, где содержались Каледин и Вишневецкий, приехала высокая комиссия. Среди привычных полномочий, приданных подобным делегациям, была у товарищей из Москвы еще одна высокая обязанность: предложить ряду заключенных, в особенности из числа тех, что имеет близкие к погашению судимости и не очень тяжкие статьи, искупить вину перед Родиной – кровью. Ради такого случая начальник лагеря капитан Коровин выстроил весь личный состав лагеря – персонал, охрану, административные единицы, вольнонаемных – и самих зэков на плацу между двумя смотровыми вышками. Комиссия из Москвы прогулялась вдоль рядов, отсматривая человеческий материал. А потом главный «рекрутер» произнес пламенную речь, пересыпанную ссылками на обожаемого товарища Сталина, которая сводилась к следующему: в тяжелую годину, когда Родина сошлась в смертельной схватке с немецко-фашистской гадиной, с красно-коричневой чумой, каждый – даже тот, кто за свои преступления заслуженно ущемлен в своих гражданских правах, – обязан идти и телом закрывать страну.