Николай Иванов - Департамент налоговой полиции

… Через четверть часа Моржаретова оторвал от вечерних телевизионных известий звонок Глебыча:

— Тебя на ковер к начальству с утра?

— Если МУР об этом знает…

— А хочешь новость на сон грядущий?

— Ну вот, а я сижу и думаю, кто окажется тем, который обеспечит мне очередную бессонную ночь, — спокойно отреагировал полковник. — Если бы я был писателем, ты был бы первым кандидатом на отрицательного героя. Между прочим, давно жду твоего звонка. Но диктуй сначала свою новость.

— И продиктую, на соболезнования не надейся. Мои ребята на несколько секунд забросили «закладку» в одну очень интересную машину.

— Поздравляю, — насторожившись, бережно повернулся в кресле Моржаретов.

Радикулит, почти два года не напоминавший о себе, начал покалывать поясницу, и приходилось присматривать за самим собой. А Глебыч просто так о «закладке» не заговорил бы — мало ли их, неприметных, неброских камешков или металлических болваночек-пластинок подбрасывается и в какие места. Но если начинает с этого…

— Поздравление не булькает, его в стакан не нальешь.

— Уговорил, я сам выпью за твоих умельцев. И что? — подтолкнул к продолжению Серафим Григорьевич, окончательно забывший про телевизор. Спину начало покалывать сильнее, но поменять позу он не решился, боясь отстранить трубку от уха.

— Интересующее нас лицо бросило фразу: «В департаменте теперь у нас есть окошко». Думаю, что это про вас. Вот вам и разминка к утреннему совещанию. А теперь — спокойной ночи!

— Спокойной! — машинально протянул Моржаретов. Память мозаично начала выхватывать картинки из жизни департамента — людей, коридоры, события — в попытке сразу же найти того, кто согласился работать на криминал. Дело безнадежное, и он смог понять это, взять себя в руки и поблагодарить Глебыча: — Ладно, когда-нибудь я отомщу тебе тем же. Слушай, а как насчет того, чтобы увидеться завтра утречком, до ковра? Садись на свою «вольво»…

— «Вольво» в кювете. Так что с тебя жетончик, приеду на метро.

— Не понял. Почему в кювете? Я же приказал ее только оттереть на обочину.

— Ты? Ты приказал? Ничего не понимаю.

— А вот это уже тебе «спокойной ночи».

Глебыч помолчал, но, ни до чего не додумавшись, произнес:

— Ничего не скажешь, очень продуктивно и обстоятельно поговорили. Слушай, а может…

— В этой жизни все может, — перебил его, заранее на все соглашаясь, Моржаретов. — Дай досмотреть телевизор.

— Поговорили.

— Теперь я знаю, почему вам выделили именно это здание. — Глебыч кивнул на свежевыкрашенные кресты церквушки, приютившейся под стенами Департамента налоговой полиции. — Чтобы, никуда не бегая, прямо из окна замаливать грехи.

Моржаретов тоже подошел к окну, посмотрел вниз. Словно зная тайну, неподвластную посторонним, снисходительно улыбнулся. Однако смилостивился, приоткрыл секретную завесу:

— Настоящему муровцу такая ерунда не пришла бы даже в голову, ибо он сначала узнает, чьи имена носит этот храм.

По серебристому куполу, опоясавшись веревкой, осторожно спускался парень с ведерком краски. Зачищая щеткой ржавчину, подкрашивал оголившиеся места. Не удержав кисточку, упустил ее в краску. Долго примерялся, как вытащить ее, наконец полез рукой. Потом долго держал ее на весу, давая стечь серебряным потокам. Храм Косьмы и Доминиана, святых бессребреников, неизвестно каким случаем сохранившийся при строительстве здания департамента, подновлялся к зиме.

— Ты о чем-то хотел смолчать, — подтолкнул к разговору друга Глебыч.

— Я? Как говорит мой сосед по лестничной площадке, лучше болты закручивать, чем шнурки завязывать. Я всегда молчу.

— Тогда скажу я. Тебе не кажется, что мы, обязанные вроде бы походить на маляра, больше напоминаем кисточку, которую он утопил в краске?

Глебыч был на удивление серьезен сегодня, и Моржаретов, хотевший съязвить что-то типа «хорошо, что краска еще не красно-коричневая, а то затаскали бы по судам за политику», на этот раз промолчал. В самом деле, им-то, больше других заглянувшим в преступный мир, им, борющимся с организованной преступностью, без государственного закона об этой самой преступности оставалось или язвить, или молчать. Чтобы не завыть от безысходности и бессилия что-либо изменить. Права человека, о которых больше всего кричали на первых митингах, получили в конечном итоге только преступники, заимевшие почти безраздельную свободу безнаказанно грабить, убивать, насиловать, взрывать.