Сергей Зверев - Разборки дезертиров

– Подожди минутку, – пробормотал я. – сейчас меня и так унесут отсюда. Вперед ногами.

– Чвыр, тявкни телеграмму Власию! – загремел старший. – Всем искать урода! Где он, падла?!

Вертухай что-то лихорадочно забубнил в рацию, а старший как-то подозрительно замолчал. Я сжался. Нетрудно разглядеть инородное тело в нехарактерном одеянии, скрюченное на нарах у окна. «Сейчас начнется», – тоскливо подумал я.

Раздались зловещие шаги. Кряхтение расползающихся по койкам рабов резко смолкло. Я активно работал ушами – если воздух рассечет приклад, хорошо бы среагировать. Второй черепушки мне природа не отпустит, а веселых ощущений на первом этапе «обработки» можно и избежать.

– А ты у нас напористый змей, фраерок? – ехидно и почти по складам произнесли за спиной.

– Ага, бесстрашный, – согласился я, не поворачивая головы. – Только парни ваши сами покончили с собой. От удивления. Я тут ни при чем.

– А ну, сурло поверни, скотина! – взревел вертухай.

– Дай ему по чавке, Васек, дай!!! – вопили подчиненные.

У меня с рождения отсутствовал комплекс жертвы. Не обзавелся как-то. Может, это и нормально с точки зрения собственного достоинства (и не только собственного), но для здоровья явно не поддержка. Я резко перекатился на левый бок и нанес превентивный удар – массивным «милитаристским» каблуком – точно в бляху с морским якорем, увенчанным пятиконечной звездой! Противник заорал, как паровозный гудок, выпучив гляделки. Крепкий дядя в защитном, обладатель копченого загара и трехдневной брутальной небритости. Завершая недоделанное, я ударил второй ногой, одновременно спрыгивая с нар. Вертухай перелетел через соседнюю шконку, треснулся башкой. К сожалению, вместе с дядей улетел и автомат. Прыгать поздно. На меня летели двое, расшвыривали не успевших отодвинуться «резидентов». Восхищенно вякнула Масяня – местная шалава. Я схватился за ближайшую неструганую укосину, поддерживающую настил верхнего яруса, выдрал с мясом, то бишь с гвоздями, отчего соплями склеенное «спальное» место ухнуло вместе с лежащим. На него и налетел, красиво запнувшись, ревущий вертухай. Рожа красная, клюв тупой, как у страуса – по клюву я и врезал, размахнувшись, увесистой деревяшкой. Long live военная прокуратура! (у нас и герб красивый – двуглавый орел, примостившийся на щите с гордой надписью «ЗАКОНЪ»). Последнее, что помнил, – ревущая желтозубая пасть, окрашенная кровью, а потом меня накрыло потное тело, перелетевшее через нары, и мы оба подались в пучину…

Меня лупили слаженно и без фантазии – на том этапе, который я запомнил. Пинали сапожищами – по ребрам, по ногам, по ответственным жизненным органам. Продолжали и после: в сознании остались злобные крики: «Не убивать!», «В сучью будку его!» – но удары продолжали сыпаться, и только зычный окрик вынудил истязателей прекратить избиение.

– За кого оттягиваетесь, уроды?! За этих подонков? Да у нас этого дерьма, как грязи!..

«Да уж, – отметилось в сознании, – много у нас хороших и верных товарищей в соседнем дворе…» После этого я капитально выбыл из игры, и последующие события происходили без моего непосредственного участия.

Начинались безрадостные деньки. Очнулся я в зловонном подвале в тоскливом и гордом одиночестве. Карцер, «кичма», «мазуха», «крикушник», «сучья будка» – разнообразен и удивителен русский язык. Мысль о том, что в своем личном карьерном плане я еще не прошел последнюю ступень, бурной радости не доставила. Самочувствие было мерзопакостное. Такое ощущение, будто я подогреваю кипятильником воду, сидя в ванне. Тело ломит и стреляет. Ливер всмятку – как не вспомнить пресловутую лихорадку Эбола, превращающую внутренности своих жертв в кровавую кашу? Подстилку под меня не подстелили – я лежал на благоухающем земляном полу. Стены – из того же материала, да, подозреваю, и потолок, в котором было проделано крохотное лисье отверстие. Вместо туалета – смрадная яма в углу. А еще в подвале имелась дверь, закрытость которой я проверил в первые же минуты после пробуждения, что было поступком, безусловно, глупым, но покажите мне узника, который не подергал бы закрытую дверь…

Первые часы я обходился без включения мозгов. Тонул в беспамятстве, приходил в себя, ужасался, снова уходил. Являлся молчаливый ангел и делал мне холлотропное дыхание – вводящее в транс и помогающее достать из подсознания воспоминания раннего детства, даже до рождения. На кой черт мне это надо? Я вспомнил первую любовь в детском садике по имени Вероника – чудо с пышными бантами. Неуемную страсть четвертого класса, гордую дщерь завуча с орлиным взором, которая влюбилась совсем в другого, выскочила замуж в восемнадцать лет, через пару пятилеток пыталась покончить с собой, избралась депутатом горсовета, а закончила в доме для умалишенных, причем все этапы протекали именно в означенной последовательности: депутатство располагалось между попыткой к суициду и сумасшествием…