Сергей Зверев - Разборки дезертиров

Ошибка была очевидной. Сержант произвел одиночный выстрел. Бегущий споткнулся, увяз головой. Автоматчики повернулись боком к скале – один свалился на колено, другой расставил ноги. Существует все-таки боевой азарт! Подпрыгнув, я начал самозабвенно палить. Плечо отзывчиво распухло. Сидящий на колене рухнул, как фанерный щит. Висок окрасился кровью. Второй поддался панике. Выстрелив, не целясь, по скале (но я уже лежал), повернулся, бросился бежать, низко согнувшись. Застучало из кустов – предсмертный вопль, и грузное тело покатилось по бурьяну…

Водила предпринял попытку завладеть кабиной. Заворочался под колесом, забросил ногу. Очередь вдребезги разбила зеркало, нога сорвалась, водила грудью упал на подножку, сполз под машину.

Для «грибника», угодившего под перекрестный огонь, настали трудные времена. Особо он не нарывался – потихоньку отползал. До леса было метров семьдесят. Макушка сержанта вознеслась над кустами. Оценив ситуацию, он произвел выстрел, прыгнул в траву, перекатился. «Грибник» приподнялся, пальнул в ответ, сбив стебелек вороньего глаза с одинокой ягодой (метко, нечего сказать), но сержант уже лежал в траве. Сменил магазин, дослал патрон в патронник. А дальше как на стрельбище: ноги в стороны, упор на локти. «Грибник» успел еще трижды выстрелить, и на этом, собственно, бой закончился. Простучала очередь, тело в траве судорожно вздрогнуло.

Выждав несколько секунд, сержант приподнял голову. Медленно поднялся. Не опуская автомат, подошел к телу, перевернул его ногой, полюбовался. Носком сапога отбросил пистолет. Оскалился, махнув небрежно: слезай, мол, штатский люд, конец войне.

«И зачем такому на дембель?» – подумал я.

– Пойдемте, товарищи офицеры, – встрепенулся Балабанюк. – Чего же мы лежим?

– Спокойно, – проворчал я, выбираясь из укрытия. – Не имейте вредной привычки ходить поперек батьки в пекло.

– Как-то странно это, – пожал плечами Аристов. – Вроде не должны участвовать представители военной прокуратуры в массовом уничтожении людей.

– Не мы начали, – возразил я. – Пойдемте, коллеги. Булдыгин, что с тобой? Все еще борешься с засохшими пятнами?

Булдыгин яростно растирал пятно на куртке. Поднял на меня влажные глаза, заморгал.

– В дерьмо я козье вляпался, Мишаня…

Мы спустились с горки и побрели к застывшей колонне. Сдерживая спазмы, поглазели на мертвых автоматчиков. Серьезные с виду мужики, не дикари какие-нибудь. У того, что с пулей в голове, окладистая бородка, обработанная триммером. Здоровяк женатый – обручальное кольцо на скрюченном пальце.

Ленька подобрал автоматы, прикинул их на вес, как бы выбирая полегче, швырнул один Балабанюку.

– Держи, солдат. Надеюсь, второй раз не потеряем?.. Павел Викторович, ты не хочешь вооружиться?

– Я противник войны, – пробормотал Булдыгин, вызвав нервный смех.

Колонна медленно приближалась. Мы с трудом волочили ноги – не могли заставить их идти быстрее. Оружие тянуло к земле. Сержант, ссутулившись, блуждал по ромашковой поляне – бледный, дерганый. Тяжело в учении, легко в бою, а вот после боя, когда прикончишь трех человек и начинаешь с пронзительной ясностью это понимать…

Он вскинул голову, посмотрев на нас, как на пришельцев, вышел из ступора. Обогнув колонну, полюбовался на шофера, скрюченного под кабиной, покачал головой (порезвились, дескать), побрел дальше. Обошел головную машину, утвердил ногу на скобу-подножку, оттолкнулся, отгибая брезент.

Автоматная очередь простучала из кузова.

Капустин застыл, словно мысль посетила, выронил автомат, сорвался с подножки, покатился в кювет…

Я строчил по кузову, пока не кончились патроны. Со злостью отшвырнул магазин, вставил новый. В машине громко заорали, забилось тело по дощатому настилу. Всхлипывал Балабанюк, размазывая сопли по физиономии, рывками вскидывал автомат, долбил туда же.

Брезент превращался в решето. Мы прекратили огонь одновременно, посмотрели друг на дружку. Пригнувшись, я добежал до Капустина, лежащего ничком в водостоке, перевернул на спину. Лучше бы не делал этого. Изумление запечатлелось на физиономии сержанта, теперь она была какой-то доверчивой, беспомощной, детской. Смерть пришла мгновенно, не успев обезобразить лицо. Четыре пули в груди…

Я обернулся, не зная, что делать. Коллеги корчились в траве. Булдыгин остервенело грыз руку, Ленька неуклюже выгибался, вытаскивая автомат, оказавшийся под животом.

Второго трупа мы позволить себе не могли. Балабанюк прошмыгнул под бортом (неплохо для солдата первого года службы), сел в пыль и подал знак, из которого вроде бы явствовало, что в кузове имеются живые.