Юрий Гаврюченков - Золото шаманов

Облегчившись, Слава залез в кабину и стал прогревать движок. Мучимый болезненной слабостью Вадик поспешил присоединиться к нему и на какое-то время я остался один.

Я стоял, прислушиваясь к звукам пробуждающегося леса. Поднялся ветер и шумел в кронах сосен, словно море, катящееся ровными волнами на мягкий песок. Я попытался представить лазурную воду, блестящую мелкой рябью на жарком солнце, но дело не шло. Никак не удавалось оправиться от встречи с Проскуриным. Вернее, с очередной его ипостасью. Или чем-то другим, каким бы оно ни было.

Иллюзия безопасности рассеивалась довольно болезненно. В какой-то момент мы с компаньонами ощутили свободу от Мира Кровавой Реки. Теперь, когда Усть-Марья была далеко, а демонический зверь появился совсем рядом, я стал подозревать, что невозможно убежать от напасти, если тащишь её источник с собою. И ещё я решил по прибытии в Санкт-Петербург вплотную заняться изучением вырезанных на Вратах рисунков. Возможно, расшифровка пиктограммы даст немало полезной информации о харги и научит, как с ними бороться. Опыт показывал, что древние шаманы умели это делать успешно.

Я обернулся на негромкий треск. Мечты о курорте развеялись. В других обстоятельствах хрупнувшая под ногой веточка вряд ли была услышана за рёвом ураловского мотора, но теперь моё ухо ловило любой мелкий звук.

Позади меня стоял старик, настоящий эвенкский шаман: в расшитой кожаной бахромой и шнурками с костяными погремушками дохе, высокой меховой шапке и сапогах, похожих на виденные в устьмарьском музее. Плечи по-стариковски сутулились, руки свисали вперёд, словно крылья дохлой птицы.

С виду старец был не опасен, маленький, дряхлый, с тонкой морщинистой шеей, но его изуродованное лицо, вся левая часть которого представляла собой сплошной вдавленный шрам, если не внушало отвращение, то заставляло задуматься, какой заразой он переболел и как ухитрился выжить. Старик выглядел убогим, но перед ним я чувствовал слабость. И ещё – одиночество. Друзья не видели меня и не могли придти на помощь.

Эвенк не был похож на старца, пригрезившегося в часовне. Он не был связан с восхитительным золотым светом, но и не имел ничего общего с красным туманом харги. Он был совершенно иным, однако столь же потусторонним.

Я понял, что должен его выслушать.

– Тайхнгад! – прокаркал древний шаман.

Летящий с кухни сквознячок овевал щёки чадом горелого сала. Навстречу смраду в распахнутое окно влетали слова русского шансона из соседней квартиры. Борин отец-алкоголик слушал своё любимое радио. Неведомый гитарист пел о том, что жизнь удалась и он с друзьями хорошо сидит, особо отмечая, что сидят они «не в шерсти, но в шоколаде». Под этот дебильный аккомпанемент в детском саду галдели малыши. Наверное, водили хоровод под блатняк, сызмальства привыкая к тюремной тематике.

Наконец-то я был дома!

Раньше, когда я видел людей, много в жизни мучавшихся, а потом наслаждающихся шелестом листвы и пением птичек, мне казалось, будто у них в душе что-то умерло, освободив место для наслаждения птичками и листвою. Теперь освободилось место в душе у меня, но я не считал, будто там что-то умерло. Наверное, просто не замечал. Однако сегодня я мог наслаждаться привычными вещами, которых раньше не придавал значения.

И мне это нравилось.

Закутавшись в одеяло, я лежал в постели и рассматривал книжные полки. Книг было много, но места оставалось достаточно. Это моя вторая библиотека. Первая, детская, осталась у мамы.

Хлопнула входная дверь. Супруга пришла из магазина.

– Илья?

– Илья! – Маринка не дала дослушать по радио хулиганскую историю, в которой я уже начал находить что-то увлекательное. – Ору, ору… Ты есть будешь?

– Буду, дорогая.

Приятно, когда о тебе заботятся. Человеку нужно много, чтобы почувствовать себя счастливым.

Много пострадать, многого лишиться. Только потом начинаешь по-настоящему ценить скромные мелочи жизни.

Чистую постель. Обед, приготовленный заботливой супругой. Крышу над головой… Даже музыкальные увлечения соседа-алкаша вызывали не раздражение, а снисходительную улыбку.

После пещерных ужасов, кутузки СОБРа и инфернальной Усть-Марьи я решительно ко всему относился доброжелательно.