Алексей Рыбин - Трофейщик

— Отчего же не пойти, — согласился Иван Давидович. — Сейчас вот еще по рюмашке, и пойдем.

Свет не горел этим вечером в большой квартире одного из домов на Большой Пушкарской улице. Дом доживал свои последние дни — сияющий ослепительным блеском меч капитального ремонта уже был над ним занесен, но, по счастью или же по вошедшему в правило недоразумению, возносился он, равно как и опускался, крайне медленно и неохотно. Жильцов еще не просили покинуть помещение, не заходила пока речь о смотровых ордерах на новую, временную или постоянную, жилплощадь, но странная тихая печаль была уже рассеяна в воздухе гулких парадных с широкими щербатыми от времени ступенями лестниц, в многочисленных коммунальных и редких отдельных квартирах. Обитатели дома, как и прежде, справляли дни рождения, 8 Марта, Новый год, провожали в армию сыновей и выдавали замуж дочерей, пили водку, чай, смотрели телевизоры, читали газеты, по-прежнему ссорились и завидовали друг другу, но все радости, дрязги и волнения стали поверхностными и не бороздили глубоко, как прежде, души ответственных и обыкновенных квартиросъемщиков. Грядущий капитальный ремонт хоть в чем-то одном, но уравнивал всех — бедных и богатых, здоровых и больных, академиков и спившихся грузчиков. Всем нужно было съезжать, сниматься с насиженных и належанных мест и отправляться в неизвестное будущее, пусть хорошее, даже лучшее, чем серенькое, грязноватое, надоевшее, но зато знакомое до последней Соринки на полу и ржавого пятна на раковине, до каждой скрипящей половицы и ругательства, выцарапанного на стенке лифта.

Окна квартиры номер 10, выходившей на Большую Пушкарскую, были темны. Впрочем, вечерами свет и так не часто проникал на улицу из-за темных толстых штор, на ночь скрывающих происходившее в квартире от любопытных соседских глаз. Эта квартира, одна из немногих в доме, была отдельной на протяжении всего своего существования — уплотнения и подселения счастливо обошли ее стороной, так как обитавших в ней людей ценили власти и царские, и коммунистические, и социалистические с человеческим лицом, продолжали вроде бы уважать и нынешние, странные и непонятные. Семья Машковых жила здесь с незапамятных времен. Главной фигурой в доме был в свое время Алексей Петрович Машков. Предки его были людьми значительными, но деяния их давно уже канули в Лету. Алексей Петрович в свое время являлся крупнейшим инженером-путейцем, сделавшим очень много для железных дорог России и еще больше — для СССР. Он умер десять лет назад, оставив после себя удивительное количество историй и легенд, по сию пору ходивших в среде технической и творческой интеллигенции города. В 10-й квартире проживали теперь Людмила Сергеевна — 80-летняя вдова Машкова, ее дочь Людмила Алексеевна и любимый внук Толик.

Толстые стены не пропускали в квартиру ни единого звука из соседних, поделенных на коммунальные ячейки помещений, потрескивал рассыхающийся дубовый паркет, темнели на стенах картины, которые начал собирать еще отец Алексея Петровича, а сын продолжил и стал со временем страстным и искушенным коллекционером. В гостиной предательские трещины уже обозначились под кое-где разошедшимися обоями, на кухне с потолка то и дело сыпались на пол хрупавшие под ногами кусочки штукатурки, не закрывались плотно двери, соединяющие смежные комнаты, — квартира медленно умирала вместе со всем домом, но тем не менее в ней держалась особенная атмосфера покоя, значительности и достоинства. Так человек, построивший своими руками дом, окруживший его садом, вырастивший в нем большую и дружную семью, становится куда значительнее горожан, обитающих в одинаковых, выделенных им отсеках-камерах многоквартирных зданий.

Толик сидел в глубоком кожаном кресле в своей дальней комнате, небольшой, но вместившей в себя все его любимые вещи: портреты царей, два книжных шкафа, забитых романами — французскими, русскими, немецкими, — и преобладал здесь девятнадцатый век. На нижних полках сверкали золотом корешки Брокгауза и Эфрона, дореволюционный Брем, «Наполеон» профессора Слоона и «Смерть Артура» Мэлори.

На письменном столе с аккуратно разложенными на столешнице бумагами и письмами стоял бронзовый подсвечник с единственной горевшей свечой. На коленях у Толика лежала раскрытая «Божественная комедия», в руках он держал пустую рюмку. Литровая бутылка «Смирноффа», наполовину уже опустошенная, стояла рядом на полу. Толик смотрел на огонек свечи, стоящей совершенно неподвижно — сквозняков в комнате не было, — и улыбался. Встав и уронив на пол книгу, он подошел к стеллажу с аппаратурой, поставил на проигрыватель компакт-диск «Времена года» Вивальди. Нажал кнопку «play», постоял, покачиваясь в такт любимой музыке и продолжая бессмысленно улыбаться. Подойдя к столу, стал перечитывать несколько исписанных своим ровным, красивым почерком листов бумаги. Закончив чтение, аккуратно сложил их стопочкой на столе и, вернувшись в кресло, наполнил рюмку, медленно, в несколько глотков, выпил, поставил рюмку на пол, взял револьвер, лежавший рядом с бутылкой, и выстрелил в сердце.