Николай Иванов - Афганский шторм

– Я уже старый человек, и мне не страшно умереть.

Так страшно или нет? Сейчас, когда смерть стояла на пороге, бравировать, лукавить не перед кем. Но нет, нет, страха он и в самом деле не чувствует. Горечь, обида на товарищей – бывших товарищей по партии и борьбе, единодушно переметнувшихся на сторону Амина и проголосовавших за его исключение из рядов НДПА, отчаяние перед обстоятельствами, отчасти даже недопонимание происшедшего – это есть, это клубится в душе все дни после ареста. Может, они как раз и вытесняют страх, тем более что и он сам не дает себе права думать об этом. Он в самом деле истинный пуштун и он чтит «Пуштунвалай» – свод неписаных, но свято почитаемых законов, где главными являются гаярат – честь, имандари – правдивость, преданность истине независимо от последствий, сабат и истекамат – твердость и настойчивость, бадал – бесстрашие, отвага. Он, Нур Мухаммед Тараки, сын скотовода Назар Мухаммеда Тараки из села Сур под Газни, из пуштун племени Гильзай клана тарак ветви буран, и перед смертью не нарушит ни одну из этих заповедей.

Неужели мир не отреагирует, что исчез лидер партии, глава правительства? Что предпримет Москва по отношению к Амину? И главное, кто еще арестован? Если Гулябзой с товарищами тоже у Амина – тогда прощай, революция. Единственный, кто может теперь противостоять Амину, это Бабрак Кармаль. Но что он сделает из Чехословакии? К тому же ему всегда недоставало решимости, он много интеллигентничал, а жизнь – она…

«Вот такая она», – горько усмехнулся Тараки, оглядывая комнату-тюрьму. Думать о побеге, уговаривать, подкупать охрану – нет, это ниже его достоинства. Он не позволит себе опуститься до этого. Его или освободят, или он примет смерть, не сказав ни слова убийцам. А тем более не вымаливая у них пощады. Пусть знают, как умирают истинные революционеры. Пусть они дрожат, пусть они боятся кары.

Тараки прошелся по комнате. На миг остановился у зарешеченного окна и тут же отошел от него. В первый день, вернее в первую ночь, он, наверное, несколько часов простоял с женой у черного стекла, думая о будущем. В апреле семьдесят восьмого вольно или невольно, но получилось так, что погибла вся семья Дауда, а ближайшие его родственники лишены гражданства. Амин повторит это…

У двери послышались голоса, в скважину неумело вставили ключ. Значит, не охрана. Значит…

Вошли трое – он не сразу узнал офицеров из своей бывшей охраны. По тому, как они остановились на пороге, как, стараясь не глядеть на него, принялись осматривать комнату, словно только за этим и пришли сюда, стало окончательно ясно: да, за ним.

– Мы пришли, чтобы перевести вас в другое место, – первым пришел в себя от его всепонимающего и, главное, совсем не испуганного взгляда Рузи.

– И вы захватите мои вещи? – уже с откровенной усмешкой спросил Тараки.

– Да, мы перенесем и ваши вещи, – или не понял, или не хотел поддаваться эмоциям Рузи. – Пойдемте.

Однако Тараки прошел к столику, отодвинул отключенный с первой минуты заточения телефон, положил на него дипломат. Испытующе оглядел офицеров.

– Здесь около сорока тысяч афгани и кое-какие украшения. Передайте это моим… родственникам.

Хотя бы один мускул дрогнул, хотя бы как-то изменилось выражение лиц пришедших – Тараки бы почувствовал, понял, что с его родными и близкими. Но офицеры не выдали, не проговорились даже в жестах и мимике.

– Передадим, – бесстрастно ответил Рузи. – Прошу.

Тараки вышел первым. Старший лейтенант, показав взглядом Водуду на одеяло, следом за ним.

– Сюда, прошу, – указал он на одну из комнат, когда они спустились на первый этаж.

Тараки оглядел пустынный, тускло освещенный коридор, поправил прическу, словно выходил на трибуну, к людям, и шагнул в низкую дверь. И уже на правах хозяина, улыбаясь – он и сам не знал, откуда у него столько выдержки, – пригласил в комнату офицеров. Увидев Водуда с одеялом, понимающе кивнул. Лейтенант, не ожидавший такого откровенного жеста, стушевался, отступил на шаг, стал прятать одеяло за спину.

– Передайте это Амину. – Тараки снял с руки часы и протянул их старшему лейтенанту.

Когда-то Хафизулла спросил в шутку: «Сколько времени на часах революции?» Пусть знает, что они остановились. Теперь у него остался только партбилет. Как быть с ним? Наверняка потом… после… станут выворачивать карманы. Мерзко, низко!

Нур Мухаммед решительно достал книжицу:

– И это тоже.

– Хорошо, – принял все Рузи. Кажется, вздохнул с некоторым облегчением: приговоренный понял свою участь, не сопротивляется, не елозит у ног – таких приятнее… спокойнее… словом, так лучше.