Владимир Угрюмов - Дикий

С утра накрапывал дождь, но теперь сухо. Медленное умирание природы вокруг. Времена года — это не Ф-1, когда все сразу и скучно разлетается в кровавые клочья. Осень — естественная и желанная смерть, к ней нет претензий. За жизнь человек переживает много таких справедливых кончин, за это осень и любят… Постепенно мои мысли переходят на более конкретную тему, точнее, на Анвера. Он, конечно, крайне занят, работа (если это можно назвать работой) рисковая, но хотелось бы знать, как мы продвигаемся к цели и сколько мне еще выполнять функции штатного киллера. Хотелось бы, как и другим людям, побольше осеней пережить. А так я могу и до ближайшей зимы не добраться. У меня к Анверу вопрос — подбираемся ли мы к верхушке, убрав которую я сам смогу спокойно убраться или, наоборот, остаться, но без этой регулярной стрельбы. Есть и второй вопрос к Анверу, брату, — выполняя моими руками заказы наркодельцов, он, видимо, получает за покойников приличные суммы; деньги меня мало волнуют, но я должен обновлять снаряжение и платить тем, кто мне помогает, рискуя жизнью… Грабить жертвы я не могу. Вопрос к Анверу звучит так — сколько он получает за мою работу? Мы, правда, далеко друг от друга. При встрече все разъяснится.

Вика рядом со мной — классная, дикая девушка. Я смотрю на ее мягкий профиль и вспоминаю, какая она бывает в постели и какое у нее лицо, когда она держит оружие. Такая же дикая, как и я. Только ей хочется крови, а я уже устал… Я смотрю на нее и вспоминаю Лику, которую забыл совсем за последние недели смертоубийства и злого секса. Она для меня — как Нева и Питер, часть другой, часть чужой жизни.

Ближе к ночи подъехал Денисыч на своем мотоцикле с коляской. Он долго возился возле ворот, и Леха уже собрался идти ему помогать, но тут хозяин все-таки появился во дворе с огромной дверью на спине. Он тащил ее, словно Иисус — крест. Только Денисыч здоровее и тащить поближе.

Дверь мне безразлична. Вика сидит рядом со мной на ступеньках, и я предлагаю ей:

— Давай завтра поедем в Краснодар? Может, в театр сходим?

Вика обрадованно соглашается. До меня доносится голос Лехи-бодигарда:

— …Вы себе можете представить — двадцать пять тонн настоящего краснодарского риса! В сто раз лучше вьетнамского!

— Я рис вообще не ем. Я картошку люблю с жареной рыбой, — говорит Денисыч.

…Огромные окаменевшие сосны стояли, изумленно подняв ветви. Я и сам, подойдя к лесу, проскользив к нему на коротких лыжинах, остановился. В голом поле лицо обжигал ветер, а здесь казалось почти тепло. Поднятые руки леса показывали вверх, и я поднял голову — синева дня была такой чистой, что казалась ядовитой. Прожив ползимы в продымленной избушке, я привык к незначительным блеклым предметам — щепкам и мусору возле печки, выцветшему лоскутному одеялу, окуркам в баночке, консервным банкам с китайской тушенкой, сломанному пластмассовому радио и старым газетам. Я привык к сумеречным дням с ветром и снегом, когда о существовании солнца можно было лишь догадываться по серому свечению, чудом пробивавшемуся сквозь летящие облака.

Стоя возле леса с запрокинутой головой, я восстанавливал в памяти цвета — чисто-белое поле и льдистый снег на ветках, абсолютная голубизна над головой и холодный жар желтой головы солнца.

Впрочем, отправился я в лес с совершенно другой целью. Одурев от безделья, я хотел поохотиться на дичь, коей в лесу, по словам местных охотников, хватало. Охотники уходили далеко за пушниной. Мне же они посоветовали экономить патроны и воспользоваться рогаткой. Мой сосед — кряжистый и кривоногий Петр — принес саму рогатку, изготовленную, как он сообщил, еще его отцом.

Толстая ручка, отполированная временем, удобно легла в ладонь. К бывшим сучкам была примотана толстая тугая резина со вшитым посредине кожаным квадратом.

В него следовало, так пояснил охотник, вложить гайку, натянуть резину, прицелиться и… забирай добычу.

— Только убитых птиц не разглядывай, — закончил объяснения Петр.

Я не стал переспрашивать его — почему. Сосед ушел к себе, а я стал собираться.

…И вот теперь я стою перед лесом, в котором я бывал прошлым летом бесчисленное количество раз, и мне как-то боязно заходить в его зимние, чужие для меня недра.

За ночь снег несколько запорошил лыжню, но лыжи скользили отлично, и я значительно углубился в чащу. Во всем виделась остановившаяся жизнь. Было довольно сумрачно. Солнце и небо оставались где-то за пределами леса, а внутри него всякая острая живая линия сглаживалась снегом. И мое движение казалось мне противоестественным здесь, хотелось также замереть и приостановить свою жизнь до весны. Но я двигался. Птиц не было видно. То есть они были здесь — просто я плохо смотрел. А когда всмотрелся, то…