Михаил Рогожин - Из России за смертью

Проценко готов был броситься в ванну целовать мокрого генерала, крича: «Что вы, товарищ генерал. Я ради вас...»

— Прекрати. Думаешь, я не в курсе, на кого работаешь? У меня ведь там тоже свои люди имеются. Но учти, контора провалов не прощает.

Емельянов неожиданно быстро протянул трубку Панову. В ней послышался заспанный голос Советова:

«Вы что? На солнце перегрелись?» Услышав эти слова, генерал с легкостью подскочил и встал в ванной во весь рост. Вода и пена стекали по его широким грудям, мягко лежащим на животе. Книзу жировые складки и забившаяся в них пена прикрывали его мужскую честь, и с первого взгляда генерала можно было перепутать с крупной, потерявшей форму женщиной.

Панов повторил почти дословно то, что ему наговорил Емельянов. От себя же обвинил Двинского в гибели профессора Вентуры, прочувствованно отозвался о мужестве, проявленном майором Найденовым, и благодарил товарища Советова за такого зятя. Особо остановился на том, что Двинский тяжело болен, находится в беспамятстве и не может нести ответственность за свои поступки. Из гуманных соображений содержится под домашним арестом. До полного выздоровления организма.

Потом заговорил Советов, и генерал инстинктивно выпрямил спину, отчего живот повис над головами присутствующих офицеров. Говорил Советов долго.

Когда наступило молчание, Панов зажал микрофон трубки, прошептал. «Ну, мужики, держитесь... Звонит по вертушке...» — и трубка снова взлетела к уху. Офицеры замерли, уставясь в генеральский живот. От живота веяло стабильностью и покоем.

Он внушал уважение и заставлял верить в себя. Генеральский пузырь был непотопляем. Речь генерала ограничивалась односложными фразами; «Так точно», «Понял», «Будет сделано», «Учту», «Непременно». Потом он рассыпался в благодарностях, в пожеланиях здоровья и заверениях в преданности. Если бы не пузо, можно было бы подумать, что перед ними жалкий прапорщик, пойманный на разбазаривании солдатского довольствия. Но пузо не допускало непочтительного отношения к себе.

Панов передал трубку Емельянову и плюхнулся в воду всем телом, обдав мыльными брызгами офицеров, стены, зеркало.

— Полковник Проценко, приказываю вам отправиться в аэропорт и арестовать генерала Саблина, — фыркая, сообщил Панов.

Ни Емельянов, ни сам Проценко не поняли смысл приказа. Тогда Панов повторил:

— Полковнике Проценко, как вы дирижируете хором, если не слышите даже командирского голоса.

— Я не оглох, — промямлил Проценко, — но как я могу, по уставу не полагается.

— Положим, устав я знаю лучше вас. А арестовывать будете генерала, удравшего из Москвы в самоволку.

— А чей приказ? — вмешался Емельянов.

— Ох, и дурак у меня референт. Приказ издам я. Потому что с этой минуты я здесь главный... Пока временно.

Оба офицера, не сговариваясь, встали по стойке «смирно». Панов позволил Им расслабиться:

— Не спешите, ребята. Получим шифровку с приказом, тогда и поздравите. Думаю, к вечеру придет. Советов знает, что такие дела нужно решать быстро.

— Какая удача! — не сдержал эмоций Проценко.

— Да уж, — гордо согласился генерал, — иной раз одно поражение десяти побед стоит. Ладно. Обеспечьте достойную встречу в аэропорту. Только без насилия. Генерал все-таки. Хотя, уверен, даже в райскую группу ему путь уже закрыт. И еще... Емельянов, пришли-ка ко мне майора Найденова. Пора зятька пригреть по-хозяйски. А то ведь в Уамбо совсем закиснет. Настоящий оказался парень. Проценко, — Панов погрозил пальцем, — чтобы никакого компромата на него не осталось. Смотри у меня.

— Я и не заводил, — успокоил Григорий Никитич.

— Вот, вот... — одобрил генерал и исчез в клубах белой пены.

Полковник Стреляный, трезвый и суетящийся, постарался побыстрее избавиться от остатков отряда, доставленного в Менонгу. Весь перелет до Луанды Женька проплакала на плече Найденова. Она ничего не говорила, не укоряла, но майор только в самолете, в момент ее истерики понял, что должен был остаться с Рубцовым. Судьба давала ему такую возможность. Давала шанс исправить свою ошибку. А он малодушно уклонился. Останься он в крепости с Рубцовым — и все стало бы на свои места. И смерть профессора не лежала бы грузом на душе, и в глазах Аны он остался бы мужчиной. И как бы она жалела, что не переступила грань. И Женька плакала бы вместе с ней. Но майор выбрал жизнь. Выбрал подсознательно. Просто выполнил приказ. Собственноручно подвел черту. Его жизнь должна была оборваться там, в Старой крепости, рядом с Рубцовым. Тогда она имела бы логическое завершение. А что теперь? Жизнь после жизни? Из двух вариантов он выбрал жизнь. Почему? Потому что все неприятности, сложности, трагедии не соизмеримы с самой жизнью. Профессор, Ана, Панов, Советов, Тамара — останься майор в крепости, перестали бы для него существовать. Наверное, он недолго бы пожил в ожидании своей пули, но пожил бы свободным, ни перед кем не унизившимся. Он сделал свой выбор. Но выбрал проблемы, а с ними и жизнь. Чем теперь его можно испугать? Презрением? Отправкой в Москву? Изгнанием в Сибирь?