Борис Мишарин - Ангел возмездия

Опер внимательно и даже демонстративно оглядел ее и, как ей показалось, останавливая взгляд на ногах, груди и лице, потом бросил сухо:

— Николай…. Присаживайся.

— Валентина, — ответила Чернова. — А по отчеству?

— Николай, — повторился он, закрывая папки, лежавшие на столе.

— Скажите, Николай, а почему вы так негативно настроены к журналистам?

Ее несколько покоробила манера общения. Эта показухость осмотра, раздевание взглядом… как будто сотрудник изначально старался настроить ее против себя.

— Негативно? — переспросил он с каким-то сарказмом и вытащил откуда-то снизу литровую банку с водой. Сунул в нее кипятильник и уставился, без зазрения совести, прямо ей в глаза.

Чернова удивилась — кипятильник представлял собой обыкновенный эбонитовый цилиндрик с намотанной спиралью. Один конец в воду, другой в розетку. «Сейчас замкнет», — подумала она и даже отстранилась немного. Но ничего не произошло.

— Конечно, негативно. Что я вам плохого сделала? — попыталась взять разговор в свои руки Валентина.

Опер усмехнулся, на мгновение отвел глаза в сторону, потом ответил:

— Вы — ничего.

Он заметил небольшой испуг журналистки, вызванный применением самодельного кипятильника. И непонятно чему усмехнулся.

Валентину начала бесить эта его краткая сухость и манера общения. Попыталась найти нужные слова, но сразу не получилось, и она тоже уставилась ему прямо в лицо. Потом произнесла с вызовом:

— Но я же чувствую…

— Кому нужны ваши чувства? — мгновенно перебил ее опер. — Читателям? Так им чувства не нужны. Слова? Может быть… но вы их словами и дурачите. Приходите сюда — слышите одно, а пишите другое. Разве вам правда нужна? Статейка, которая бы выглядела получше, погорячее. А правда в ней или кривда — вам наплевать.

Вода в банке своеобразно забулькала, забурлила, и Николай вытащил кипятильник, насыпал заварки и закрыл листом бумаги, придавив сверху обычной ложкой, что бы лист не сворачивался от температуры и влажности. Валентина узнала еще одну деталь быта оперативников — такие кипятильники называли они бульбуляторами за своеобразные звуки и делали их зэки на зоне.

— Понятно, — произнесла Чернова, — но нельзя судить по паршивым овцам обо всем стаде. Это и нас, и вас касается. Вас же то же частенько незаслуженно обвиняют по поступкам отдельных милицейских личностей. И если я напишу что-то стоящее, то вы первый это прочтете, отредактируйте содержание. Публикация после этого.

Опер хмыкнул неопределенно.

— Слыхали мы и такое… Без обид только — ничего личного.

— Да-а, видно сильно вас пресса задела, если всех под одну гребенку чешите.

Николай сразу ничего не ответил. Взял два стакана, налил из банки чай, пододвинул один Валентине.

— Пейте, — помолчал немного, отхлебывая горячий напиток, — за то вы другого не чешите, — продолжил он. — Система не даст вам написать желаемого, написать правду. Правду, которую скрывают от народа.

— У нас свободная пресса и загнули вы через чур…

— Ничего я не загнул, девочка, — перебил Чернову Николай. — Где вы видели свободную прессу или демократию в России? Не мелите чепухи. Если вы этого не понимаете — какой мне смысл с вами общаться? Одному с системой бороться бесполезно, а значит, и печататься будут те статьи, которые выгодны, нужны системе. А не те, которые хотите вы. Да, немного демократии у нас есть — вас никто не посадит, не расстреляет, как в 37-ом. Вас просто уберут с журналистики, с работы выгонят и не возьмут более никуда. Пожалуйста — идите работать продавцом, уборщицей, открывайте свой бизнес, бичуйте, жируйте, делайте, что хотите. У нас де-мок-ра-тия. Так что чем раньше вы снимите свои розовые очки, тем лучше для вас.

— Вас просто обидели, Николай, вот вы и злитесь теперь на общество, на журналистов и, полагаю, на других людей то же.

— Обидели, говорите… Я вам расскажу один случай. В Грозном, в январе 1995-го, в один день вышел из строя почти весь отряд Кемеровского СОБРа — кто-то погиб, кто-то был ранен. Случай неординарный для кемеровчан и в Грозный приехал их журналист. Приехал написать правду о происходящих событиях, написать о своих земляках. То, что он там увидел — потрясло журналиста до глубины души. Смерть всегда вызывает определенные чувства, но более всего его поразило вранье. Та журналистская ложь, которая выплескивалась на народ. Он уехал обратно с чувством яростного возмущения и абсолютным желанием написать правду. И был уверен, что напишет все, что народ узнает правду. Где его правда, кто ее прочитал? Ни строчки нигде. О Первой Чечне и сейчас правды не пишут. А вы мне тут пытаетесь за истину голосовать…