Хэммонд Иннес - Берег мародеров

Двое ближайших к нему матросов прыгнули вперед. Коммодор обернулся к другому гестаповцу.

— Вы арестованы, герр Штрассер. Обезоружить его!

Когда оба агента были обезоружены, коммодор обратился к своему ординарцу:

— Сходите за капитаном третьего ранга Брисеком, он в кают-компании.

Ординарец исчез. Коммодор осторожно потер свои суставы. На его румяной физиономии заиграла улыбка. Я услышал, как он шепнул доктору:

— Не помню уж, когда получал такое удовольствие.

Вслух же он добавил:

— Вы присмотрите за военнопленными? Пусть их обоих переведут в помещения по другую сторону этой галереи.— Он потер подбородок, и в его глазах заиграли смешливые огоньки.— Пожалуй, мы можем разместить Фульке и его друзей в тех сырых камерах, на сооружении которых он так настаивал. Интересно, как им понравится служба на подводных лодках? Вы думаете, они будут трусить?

— Полагаю, что да,— ответил доктор, даже не пытаясь скрыть улыбку.— Мои скромные познания в психологии подсказывают мне, что уж Фульке-то, во всяком случае, перетрусит не на шутку.

Коммодор кивнул.

— Я дам указания Варндту, чтобы он не церемонился.

Дверь распахнулась, и в комнату в сопровождении ординарца коммодора вошел морской офицер.

— А, Генрих, у меня тут для вас небольшое порученьице, выполнение которого, думаю, доставит вам удовольствие. Я посадил этих людей,— он указал на гестаповцев,— под превентивный арест. Возьмите охрану и арестуйте двух других.

— Слушаюсь, герр коммодор!

Капитан третьего ранга Брисек вышел с тремя охранниками. Коммодор повернулся и удалился в сопровождении ординарца. Доктор подошел к Логану и взял его за руку. Ведя его к двери, он кивнул мне. Нас отвели в небольшую, но удобную камеру по другую сторону галереи, чуть ли не напротив двери караулки. Врач послал матроса за своей сумкой и вскоре занялся рубцами на спине Логана. Почти сразу же вслед за этим нам принесли ужин. Было шесть часов вечера.

Когда доктор покончил с врачеванием и ушел, я сказал Логану:

— Ну, слава тебе, господи! Вот уж не

думал, что все кончится так благополучно. Как ты себя чувствуешь?

— Спина страх как болит,— ответил он.

— Сочувствую,— сказал я.— Но ты еще счастливо отделался.

Тут до меня дошло, что так говорить не следовало, и я поспешно добавил:

— Спасибо тебе огромное, ты столько для меня сделал... Это тебе я обязан тем, что у меня до сих пор целы ребра. Но ты очень рисковал.

— Угу,— согласился он.— Зато я испытал настоящее удовольствие.

Я пристально посмотрел на Логана. Его глаза были закрыты, он блаженно улыбался.

— Ради бога,— сказал я,— предоставь мне самому выпутываться из переделок. Если ты нокаутируешь еще кого-нибудь из немцев, тебе — конец.

— Так меня за это собирались пороть?

— Ну конечно, а ты как думал?

— Не знаю,— ответил он.— Я думал, что у них, может, просто-напросто такие понятия о развлечениях.— Он отвернулся к стене и добавил:— Спокойной ночи.

Я уставился на него. Казалось, он совершенно ничего не соображал. Его былая живость исчезла без следа. Он стал каким-то бестолковым. Я погасил свет и забрался в постель.

— Спокойной ночи...

После сырых камер доковой галереи тепло и темнота этой комнаты приятно успокаивали. Но даже и тут я обнаружил, что не могу уснуть. Разум мой, переполненный мыслями, никак не желал угомониться. Необычайные события нескольких последних часов нескончаемой вереницей проносились у меня в голове. Я уже подготовил себя к тому, что Логана до смерти запорют на моих глазах за то, что он вступился за меня. Его спасло чудо. И вот теперь он, казалось, даже не понимает, что произошло. Это было достойно сожаления. Но постепенно я почувствовал облегчение. Обстоятельства изменились, не было больше сырых камер и гестапо, и я впал в забытье. Мне по-прежнему мерещилось блестящее от пота лицо Фульке, его твердо сжатые губы, которые искривились, когда до него дошел смысл слов коммодора, его рванувшаяся к револьверу рука... Так ли уж часто в механизме немецкой военной машины солдаты стремятся сбросить гестаповское ярмо? Я заметил наслаждение в глазах коммодора, когда он ударил Фульке. А потом эти его слова, адресованные врачу: «Не помню уж, когда я получал такое удовольствие!». Если уж военные испытывают такие чувства к сторожевым псам нацистской партии, то что ощущает немецкий народ? Можно ли видеть в этом надежду на скорое окончание войны, или это просто пища для размышлений? Вопросы, вопросы, вопросы — и никаких ответов...