Илья Рясной - Наше дело — табак

— Нет. Устал незнамо как, — вздохнул он. — Какие-то щеглы на наших торговцев наехали. Шпана из Старобалтийска. Только вылупились на божий свет, а уже крутизна, пальцы веером: бабки им подавай… Пришлось поучить. Показать, кто хозяин.

Он устало провел рукой по лбу и засмеялся, вспомнив о чем-то приятном:

— Нет, ну надо было видеть их хари…

— Тут тебе Глушак звонил. — Лена засунула тарелку в микроволновку. — Меня кошкой помойной обозвал.

— А, не обращай на идиота внимания, — отмахнулся Арнольд.

— Просил срочно позвонить.

— Ладно. — Арнольд взял мобильный телефон, набрал номер.

По мере того как он говорил с бывшим корешем, а теперь полудругом, полуврагом, полукомпаньоном, полуконкурентом, лицо его становилось все суровее.

— Понятно, — сказал он. — С утра не могу. Во второй половине дня… В кафе. Лучше в «конюшне». Посидим, обсудим. Тема-то не телефонная.

— Что случилось? — обеспокоилась Лена, когда муж со стуком положил на столик телефон.

— Бизнес, — задумчиво произнес Арнольд. — Всего лишь бизнес… Который не терпит дураков. И слабых… Я похож на слабого дурака?

— Нет. — Она обняла его.

— Хотелось бы верить… Посмотрим завтра…

Сову била дрожь. Он никак не мог отделаться от дурацкой навязчивой мысли. Стоило прикрыть глаза, и начинало мерещиться, что он уже погиб, а все, что происходит, — это просто галлюцинации умирающего человека. Он напрягался, чтобы доказать, что еще жив, прикусывал губу и возвращал себе ощущение реальности. Но хватало его ненадолго. Потом мысли опять начинали путаться. Когда он наконец пришел в себя и ему стало по-обычному страшно, дверь камеры открылась.

— На выход, пацанчик, — произнес сонный конвоир. В другие времена он бы ответил старшине на «пацанчика» достойно, а в другой обстановке просто бы дал в лоб так, что мало не показалось бы, но сейчас это пренебрежительное обращение не вызвало даже самого слабого протеста. Сове было плохо как никогда в жизни.

Его препроводили в расположенный на втором этаже Суворовского отдела милиции кабинет, где он уже побывал и с ним разговаривал напористый, косноязычный мент. Теперь встретил его высокий человек с пышными, киношными усами и изрезанным морщинами лбом, показавшийся смутно знакомым.

— Ушаков, — представился мужчина. — Наслышан?

— Ушаков?

— Начальник областного уголовного розыска… Должен знать, если выбрал эту нелегкую стезю.

— Какую стезю? — не понял Сова.

— Бандитскую.

— Я… — Сова вздохнул. — Ничего я не выбирал.

— Ну, она тебя выбрала. Не об этом разговор, а о том, что ты влип по самые свои оттопыренные уши. Соучастие в покушении на умышленное убийство. Разбой, а то и бандитизм. Думаешь, это мало?

— Не знаю.

— Двенадцать лет лишения свободы, — пояснил Ушаков. — От звонка до звонка. Думай.

— Я уже все рассказал.

— Не все. Далеко не все. Где Пробитый?

— Больше адресов не знаю.

Оперативники уже проехались по указанным Совой с перепугу адресам да еще по тем, которые накопали, готовя мероприятия по Пробитому и его подручным. Сейчас там засады. Но Пробитый туда не спешил. Он вообще будто растворился. Ничего, с подводной лодки не убежишь. Ведь эта область — анклав. Правда, он может попытаться незаконно выбраться с территории Российской Федерации. Вон с той же Прибалтикой граница — одно недоразумение.

— Давай, рассказывай о своем разбойничьем житье-бытье, — предложил Ушаков.

— Я ничего больше не знаю, — произнес Сова, потупившись.

— Знаешь. Будем вспоминать… Очень быстро Ушаков заболтал, заморочил, закрутил и без того деморализованного Сову так, что тот размяк . окончательно и выложил все, что знал о бригаде. О взаимоотношениях на вершине организации он был проинформирован мало, общался в основном с командиром пятерки Пробитым и несколько раз его удостоил вниманием Ломоносов.

— Ты одно пойми. Вы, «торпеды», — расходный материал. Мясо, которое не жалко подставить под пулю или статью, — вещал Ушаков вкрадчиво. — Что ты имеешь? Триста долларов — план, а много с них получаешь? Ничего ты не имеешь. Зато Ломоносов за день может три тысячи баксов влегкую спустить в кабаке.

На самом деле у «заместителя Корейца по приграничным делам» была слабость — после третьего стакана он становился сентиментальным и из него перло человеколюбие, в котором в трезвом виде он замечен не был. Ему вдруг почему-то хотелось сделать всем приятно. Кончалось тем, что он поил весь кабак и, к чести его, наутро не убивался из-за своего благородного порыва, потому как к деньгам относился без излишнего пиетета и швырял их, Шальные и легкие, по настроению и без жалости.