Юрий Ищенко - Черный альпинист

Шанс выглядел великолепно. Он принял таблетку снотворного, поставил будильник на часах на пять утра, чтобы выйти до рассвета. И заснул.

Снилось черт те знает что. Беснующиеся голые бабы, страшнее всех сифиличек и алкашек, виденных Тахиром в московских кабаках, притонах и на вокзалах. Будто бы бабы его ублажали, целовали взасос, затащили в какое-то общежитие женское и там, связав, принялись над ним измываться: жутко, изощренно и долго, нескончаемо долго. А потом появились голые Мурат и Гена, оказались то ли бабами, то ли гермафродитами (в общем, своими в компании), предложили утопить его в унитазе. Голова Тахира не пролезала в сливное отверстие, было больно… От боли в голове проснулся в три утра. Звезды над землей блистали гораздо ярче.

Он понял, что лучше не ждать продолжения сна, а идти. Вот только выкурил «казахстанскую», — струйки дыма, им испускаемые вместе с паром — термометр на обороте наручных часов показал минус десять, — вдруг показались кощунственными, что ли. Тахир усмехнулся: это в детстве ему вбивали в голову, что горы — вещь суровая, требуют от человека блюсти все правила, порядки, чистоту и дел, и помыслов, и мусора не оставлять. Мусор он сжег, консервную банку засунул под вороха мерзлых листьев у корней рябины. Сорвал горсть затвердевших ягод, кинул пару рябинин в рот, — терпкая горечь приятно отрезвила от сна и усталости. Встал на лыжи, пошел в отрыв — отрыв от маньяка.

Эти полдня, от рассвета до полудня, затмили все физические испытания, лишения и напасти, им перенесенные. Шел, как робот, у которого кончаются батарейки, а база далече. Шел, как суперлыжник, лихо несся с пологих и крутых склонов, прямо на лыжах карабкался «елочкой» вверх, толкался неутомимо палками, скользя по равнине. Солнце, проклятое светило, топило снег, сверху оказалась размазня, тормозящая бег и скольжение.

Очень боялся сломать палки или лыжи, поскольку падал часто, а на слаломных спусках нагрузки на палки выпадали огромные. Но опорки гнулись вдвое, а не ломались, — хоть в этом сибиряк (от которого пришло наследство) оказался докой.

Наткнулся на труп, видимо, небрежно спихнутый с обрыва в полноводную реку (Тахир намучался, переходя ее вброд, пару раз провалился по пояс, но затем на ходу успел до вечера высохнуть). Красно-синее разложившееся тело на отмели, полузанесенное песком и водорослями, с отъеденными ногами, принадлежало женщине. Стало быть, очень давняя, летняя проделка Альпиниста. Тахир отметил место на карте и помчался дальше.

В 12.37 он оказался под плато, под скалами, черными, здоровенными, которые будто преграждали вход в жилище Змея Горыныча. В фильме детском такие видел. Здесь и снега выпало меньше, и на высоте он не залежался — местность была открыта ветру: нагромождение обломков, сквозь которые тянулись к небу базальтовые и гранитные верхушки старых искореженных временем скал. Тропу нашел по пирамидкам, оставленным туристическими группами, — сложенные камушки указывали направление. Шел пешком с пистолетом Стечкина в руке, — тут он нос к носу мог столкнуться с Альпинистом. Сильный ветер ворошил и сбрасывал мелкие обломки, гудел в маленьких каньонах. Тахир поднялся на первую гряду скал, пошел медленней, присматривая место для засады. И нашел — удобное углубление в скале, поросшая кустарником трещина, а за ней тропа метров сто по карнизу над ущельем. Альпинист, проходя по карнизу, окажется перед Тахиром как на ладони.

Он еще сбегал по этому карнизу — чтобы точно определить, будет ли сам виден Альпинисту в своей засаде. Вроде бы кусты не просматривались. Вернулся, положил «стечкин» перед собой и с лихорадочной быстротой начал доставать детали снайперской винтовки из рюкзака. Поставил дальность на прицеле в сто метров. Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни сучком, ни камешком, улегся поудобнее — в неподвижности можно было пролежать час-другой. И вжал орбиту правого глаза в окуляр оптического прицела.

Он чувствовал бег каждой минуты, сперва они скреблись и ползали, как тихоходные мокрицы, затем проходили независимыми скорпионами, готовыми то ли его, то ли его врага пронзить смертоносным жалом, затем уже летели навскидку и оставалось опасаться, что не заметишь и не уцелеешь. Альпинист был там, впереди, шел к нему. Шел зверь, мерзкий и страшный, Тахир прикинул и не поверил — ему лично этот зверь причинил немало горя. Убив зверя, он мог вернуть все, многое; уважение и независимость, свободу и покой. И он жаждал, требовал, шепча растрескавшимися, изъязвленными под солнцем в два дня гонки губами: родной, ну, давай, пора, альпинистик мой, чудик мой серебряный.