Ефим Бершин Маски Духа

Что там произошло, я понимал плохо. Говорят, что после выхода первого номера Максимов получил письмо из-за океана от всем известного писателя, в котором утверждалось, что журнал, еще не успев встать на ноги, “прожидовел”. Поверить в это трудно: ну не мог этот известный всем писатель заподозрить русского дворянина Синявского в таком крайнем непотребстве. Тем более что я того письма не видел, в том, что происходило дальше, тоже путаюсь и знаю только, что Синявский с Марьей из журнала ушли и стали издавать свой “Синтаксис”. Несколько позже, по наводке некоего стукача по фамилии Хмельницкий, максимовская компания обвинила бывшего зэка Синявского в сотрудничестве с КГБ. Это, конечно, не так страшно, как “прожидоветь”, но тоже хорошо. Возмущенным друзьям, которые утверждали, что Максимов — подлец, Марья, как правило, возражала:

— Нет, он не подлец, он — сволочь. А это совсем другая профессия.

Но тут в Москве произошли известные события осени 1993 года, во время которых две властные группировки отвоевывали друг у друга право руководить приватизацией народного добра. Одни кричали, что только они способны все поделить справедливо, а другие в этом сомневались. Кончилось, как мы помним, стрельбой из танков, но главная задача все же была решена: все поделили справедливо. Так вот, эти события раскололи на два противостоящих лагеря не только всю Россию, но и всю русскую эмиграцию. Одни требовали “раздавить гадину”, а другие, гуманисты, полагали, что давить никого нельзя, тем более что неизвестно еще — какая из двух гадин зловреднее. Одни были за то, чтобы пострелять из танковых пушек по парламенту, а другие — против. Каким-то чудом и Синявский, и Максимов, вопреки мнению почти всей эмиграции, синхронно оказались “против”. И некто Абовин-Егидес (Марья говорила “Ебидес”) решил их свести для совместного заявления. И Максимов должен был приехать к семи часам, чем внес дрожь и смятение в нежную душу Синявского. Но не приехал.

* * *

А клиент между тем стал оживать. Как только Шурик, наложив гипс на лицо, вышел подышать, он зашевелился. Не успел я к нему обернуться, как услышал:

— Ну что, парень, письма пишем за рубеж? Может, еще стишки туда высылаем, как процесс Синявского—Даниэля?

Кто такой “процесс Синявского—Даниэля”, я тогда еще не знал. Но испугался. За Алшутова. Неужели, думаю, вскрылось? Этот лошадиный патриот через своих приятелей не так давно пошутил в своей манере. Транснационально. Дело в том, что был тут у нас на севере один прозаик — стукач и гнида. Как все прозаики. Придет на работу — и давай писать. Художественные доносы. Алшутова уже замучил. Не успеет выпить или пошутить в коридоре, как его уже зовут на ковер и последний раз предупреждают. А местные писатели стоят тут же, не стесняясь, преисполненные чувства хорошо выполненного долга.

Тут, кстати, в конце сороковых Александр Рекемчук работал. Тоже писатель. Так его умудрились под сурдинку в безродные космополиты записать. Записали его, значит, в безродные космополиты и уволили с работы. Сидит, бедолага, ждет ареста. Никто к нему не ходит, никто на улице не здоровается. И тут — звонок в дверь. Открывает — стоит перед ним местный народный поэт по фамилии, кажется, Попов. Потом вскрылось: этот поэт в свое время подвизался вертухаем на строительстве железной дороги Котлас—Воркута. Геологи нашли на Северном Урале ржавую банку — послание от зэков. А в банке — список всех гадов. И Попов среди них. Но Рекемчук тогда еще этого не знал. Обрадовался — хоть один человек не испугался, пришел навестить. А поэт между тем повел себя странно. Не здороваясь, прошел в квартиру, внимательно осмотрел все комнаты и, не попрощавшись, ушел. Позже выяснилось, что поэту обещали Рекемчука арестовать, а рекемчуковскую квартиру ему отдать. Вот он и пришел посмотреть на будущее жилище. Вот суки! Волк волка не жрет, а писатель писателя — с удовольствием.

Я как-то решил Алшутову помочь и тоже пошутил над прозаиком, чтоб отстал.

— Что же это, — говорю, — дорогой мой, происходит? Сионисты на Ближнем Востоке совсем распоясались, опять войну развязали. А в это время у нас в городе открывают магазин коми-еврейской дружбы. И куда органы смотрят?

Вижу — переполошился.

— Где открыли? Кто открыл?

— Кто, — спокойно так говорю, — не знаю. А где — знаю. За углом.

Прозаик быстро дубленку монгольскую натянул — и бежать. Час не было. Потом является, запыхавшись. С ним еще двое.

— Наврал?