Ефим Бершин Маски Духа

— Да нет, с меня маску сделаете? Посмертную.

Шурик на мгновение застыл и стал приглядываться к клиенту взглядом гробокопателя.

— Да ты не боись, — заверил тот, — деньги есть.

— Так вы вроде еще того... то есть не того.

— Плачу двойную. Идет?

— Давай, Шурик, — говорю, — слава сама к рукам липнет.

И Шурик стал разводить гипс, а клиент улегся на кушетку и ловко изобразил из себя покойника. Я же пока разглядывал составленные в углу картины.

Картины, надо сказать, были странные. Густые, насыщенные приглушенным светом, они все, на них изображенное, возносили к мрачным небесам. Дома, заборы, деревья, как правило, сужались кверху, производя впечатление всеобщего вознесения. Люди тоже возносились. Причем заживо. Для этого Шурик сажал им головы на длинные извивающиеся шеи, напоминавшие подводные водоросли-ламинарии. Можно было подумать, что эти шеи он позаимствовал у Модильяни. Но у Модильяни на таких шеях, как правило, возвышаются женщины. В том числе и не ставшая тогда еще жертвой собак с десятой станции Большого Фонтана Ахматова. Кроме того, у Модильяни были совсем другие цели. Я это знаю точно. Мне об этом говорил его близкий родственник, заявившись на переделкинскую дачу Инны Лиснянской и Семена Липкина, где я зимовал в период своей очередной бездомности.

А было так. Раздался телефонный звонок, и я услышал голос своего приятеля, живущего где-то неподалеку от Иорданской долины. Приятель был странный тип по имени Шломо, то есть — Соломон. Рожденный в интеллигентной иерусалимской семье, он, как и положено человеку с таким именем, учился на философском факультете, но выпустился оттуда законченным сибаритом, пьяницей и бабником. Так вот, этот Шломо заявился в зимнее Переделкино с двумя дружбанами, один из которых оказался внучатым племянником Модильяни. Его, как выяснилось, в раннем детстве спасли от фашистов монахи доминиканского монастыря где-то на юге Италии, а после переправили в Палестину, где он до сих пор и ошивается в отдаленном кибуце.

Они долго ходили вокруг уличного колодца, изучая его, как компьютер последней модели, затем скупили в пристанционном магазинчике всю водку и объявили, что будут пить прямо тут, в сугробе, потому что такой красоты они никогда не видели. И что было взять с этих детей Иудейской пустыни, ничего не ведающих, кроме плохой водки из Голландии (хуже воркутинской!), раскаленных камней и лозы Цекубы на библейских холмах, плоды которой издревле продавали римским виноделам.

Я было сделал племяннику комплимент, намекнув, что картины его деда ненамного хуже подмосковного пейзажа. Но он отмахнулся, заявив, что картин его никогда не видел, потому что, по семейному преданию, целью Амедео была совсем не живопись, а пьянство и девки. С этими словами он махнул водки прямо из горлышка, внимательно оглядел проходившую мимо девицу в дубленке и поднял вверх большой палец.

— О! — сказал он, восхищенно картавя. — Россия прекрасная страна!

Второй же приятель Шломо, огромный и бородатый Арье, страшно походил если и не на праотца Авраама, то по крайней мере на безродного египетского космополита Моисея. До того походил, что я по пьяному делу не удержался и заказал ему псалом. И Арье загремел псалом каким-то подземным басом, которым, наверное, Моисей исполнял в пустыне Синайской свои скрижали, выданные ему под расписку из горящего куста Богом Авраама, Богом Исаака и Богом Иакова.

* * *

Хорошо, кстати, что я не отдал клошарам последние франки и не стал пить с ними дешевое красное вино. И что толку с ними пить? Если уж выпить, то и поговорить. А как с ними говорить? Они по-русски знают меньше, чем я по-французски. А по-французски я знаю только “бонжур”, “мадам”, “силь ву пле”, “кафе нуазет” и “у е метро?” Причем, где находилось метро, я уже и так разведал. И где телефон-автомат — тоже.

Розановой я позвонил очень вовремя. Взволнованным голосом (что с ней бывает крайне редко) она велела срочно возвращаться в Фонтэнэ-о-Роз, потому что уже совсем скоро предстоит такое!.. Что именно предстоит, она не сказала.

— Приедете — узнаете, — бросила она в своей манере и повесила трубку.

Приехав, я обнаружил абсолютно трезвого Синявского, который нервно ходил по дому, держа руки за спиной, и повторял одну и ту же фразу:

— После всего, что было за эти годы, я ему руки не подам.

— Не подавай, — успокаивала его Марья. — Просто послушаем, что скажет.

Оказывается, в гости должен был приехать писатель и знаменитый редактор “Континента” Владимир Максимов. Действительно, событие. Особенно если учесть, что они девятнадцать лет враждовали, неоднократно судились и поливали друг друга самыми изысканными выражениями как устно, так и печатно, хотя “Континент” когда-то начинали издавать вместе.