Ефим Бершин Маски Духа

Выйдя из магазина, я попытался вытащить елку из сугроба. Но она не поддавалась. Я потянул сильнее — результат тот же. Тут приятель жестами выдвинул гипотезу, что это вовсе не та елка. Я начал дергать все по очереди, но быстро обессилел. Приятель хотел уже было бежать в гараж за пилой “Урал”, которую привез в качестве сувенира из последней командировки в Княжпогостский леспромхоз, но тут моя жена привела двух подозрительных мужиков в галстуках и одинаковых лисьих ушанках, которые на поверку оказались партийными работниками. Партийные работники живо отыскали мою елку, после чего на радостях мы тут же выпили, взяли еще и отправились в гости к приятелю. Партийные работники увязались следом.

— Вы, простите, по какой темочке-то работаете? — интересовались они по дороге.

— По Воркуте, — хрипел я, — исключительно по Воркуте.

— Ну а в Воркуте вас что привлекает? Уж не...

— Исключено. Воркута — порт пяти морей.

— Простите великодушно: чего-чего порт?

— Пяти этих... углей, — поправился я.

— А-а-а! — протянули они дружно. — Ну-ну. — И пока заткнулись.

Дома стол был накрыт с абсолютной роскошью, какая только была возможна. На аккуратных блюдечках нежилась розовая семга из пайка партийных работников, посредине развалилась уже упомянутого качества горбуша, а водку Любка, хозяйка, зачем-то разлила по графинам. Откуда-то появились шпроты, нарезанная сырокопченая колбаса, котлеты с подливкой и даже завитая кудряшками лука нежнейшая селедочка иваси в собственном соусе.

Чтобы было понятно, я расскажу, как мы сели. Сели мы так: партийные работники — на диване, Галка — между ними, а мы с Любкой — по другую сторону. Приятель до стола не дошел — уснул в прихожей.

Ну, значит, выпили. Потом, значит, еще. Потом — по третьей. Потом работники опять подъехали:

— Так что вы там про Воркуту говорили?

— Холодно там, — говорю, — мороз, бабы мерзнут. Пока мужики в забое уродуются, они к Ромке Юнитеру бегают, к фотографу, греться. А он одессит, Ромка. Уже многих согрел. Скоро там одесская колония будет.

— Вы нам про Ромку не заливайте! — нагрубил партийный. — О Ромке мы отдельно поговорим. Вы лучше расскажите, о чем с нашим, так сказать, ученым, так сказать, с Револьтом Ивановичем Пименовым беседовали три дня назад на углу у магазина? Как раз там, где сегодня елку искали.

Тут мне или помстилось чего, или водка наконец сильно ударила — не пойму.

— Ты чего, — говорю, — сука, мою бабу под столом за коленку лапаешь!

Галка хихикнула, но не покраснела. А партийный прямо мне в лицо засмеялся. Противно так засмеялся, по-партийному. Меня и заело. Поднял я тогда стол со всеми закусками, рыбами, котлетами и соусами да на них и перевернул. Откуда что взялось? Всегда ведь спокойный был, а тут — туман в глазах, ничего не вижу, не соображаю. Галка визжит, Любка прыгает, а партийные из-под стола вылезли — на голове селедка, галстуки в шпротах, соус течет. Вылезли — и давай меня убивать. Один кулаком норовит, а другой в углу возле елки ножовку схватил и — ножовкой, ножовкой. Так и пилит. А эти две дуры меня еще за руки держат. Ну я их отшвырнул и — за топор. Там же, в углу стоял, у елки. И на них с топором кинулся. Они, конечно, расступились, и я топором со всего маху — в трюмо Любкино. Ну — вдребезги. Сам весь порезанный, разворачиваюсь, а они меня тут и достали — ножовкой, в переносицу. Все. Дальше не помню.

Утром — будто меня пьяный крокодил выблевал. Хорошо, Алшутов подхватил да в баню отвел, к похмельным лесорубам. Разделся я, посмотрел в зеркало — боже! Будто сосна с лесоповала — морда запеклась, тело все надпиленное. И голоса нет. Хорошо еще сучкорубы не успели поработать, руки-ноги на месте. Сел я тогда на лавку, голый, тощий, и завыл сквозь зубы.

* * *

Завыл я, значит, сквозь зубы, потому что понял: дома опять нет, жены нет, любовь кончена, партийные меня пасут и даже пожаловаться некому. А кому жаловаться? Некому. У кого власть-то? И тогда я подумал и решил от полной моей безысходности написать жалобное письмо царю Соломону. Почему царю Соломону? А черт его знает. Захотелось и все. И я написал:

“Ваше Величество царь Иудейский, нарцисс Саронский и лилия долин!

Не прошу твоего снисхождения, ни палат в Иерусалиме, ни верблюдов для странствий моих. Но было тобою сказано: “Что лилия между терниями, то возлюбленная моя между девицами”. А моя возлюбленная — терн между лилиями, дочка иудина. Стукачей навела, сука благовонная. Как ты велел, подкрепил я ее вином, освежил яблоками. И сидел в тени ее любви как последний идиот. И видел периферическим зрением, что смоковницы распустили свои почки, и говорю, как ты велел: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди. А она сидит. И блаженными устами своими кушает нектар воркутинский.