Игорь Губерман: Гарики на каждый день

Я ни в чем на свете не нуждаюсь,
не хочу ни почестей,ни славы;
я своим покоем наслаждаюсь,
нежным,как в раю после облавы.

Пока не поставлена клизма,
я жив и довольно живой;
коза моего оптимизма
питается трын-травой.

С двух концов я жгу свою свечу,
не жалея плоти и огня,
чтоб,когда навеки замолчу,
близким стало скучно без меня.

Ничем в герои не гожусь -
ни духом,ни анфасом;
и лишь одним слегка горжусь -
что крест несу с приплясом.

Я к тем,кто краен и неистов,
утратил прежний интерес:
чем агрессивней прогрессисты,
тем безобразнее прогресс.

Пусть гоношит базар напрасный
кто видит цель. А я же лично
укрылся в быт настолько частный,
что и лица лишен частично.

Я понял вдруг,что правильно живу,
что чист и,слава Богу,не бездарен,
по чувству,что во сне и наяву
за все,что происходит,благодарен.

Это счастье – дворец возводить на песке,
не бояться тюрьмы и сумы,
предаваться любви,отдаваться тоске,
пировать в эпицентре чумы.

Мой разум честно сердцу служит,
всегда шепча,что повезло,
что все могло намного хуже,
еще херовей быть могло.

Живу,ни во что без остатка не веря,
палю,не жалея,шальную свечу,
молчу о находке,молчу о потере,
а пуще всего о надежде молчу.

Клянусь компотом детства моего
и старческими грелками клянусь,
что я не испугаюсь ничего,
случайно если истины коснусь.

Что расти с какого-то момента
мы перестаем – большая жалость:
мне,возможно,два лишь сантиметра
до благоразумия осталось.

В жизненной коллизии любой
жалостью не суживая веки,
трудно,наблюдая за собой,
думать хорошо о человеке.

Я не верю вранью отпетому
о просвете во мраке мглистом.
Я отчаялся. И поэтому с
тал отчаянным оптимистом.

На всех перепутьях,что пройдены,
держали,желая мне счастья,
стальные объятия родины
и шею мою,и запястья.

На дереве своей генеалогии
характер мой отыскивая в предках,
догадываюсь грустно я,что многие
качаются в петле на этих ветках.

Склонен до всего коснуться глазом
разум неглубокий мой,но дошлый,
разве что в политику ни разу
я не влазил глубже,чем подошвой.

Во всем со всеми наравне,
как капелька в росе,
в одном лишь был иной,чем все -
я жить не мог в гавне.

Любому жребий царственный возможен,
достаточна лишь смелось вжиться в роль,
где уничтожен – лучше,чем ничтожен,
унижен – как низложенный король.

За то,что смех во мне преобладает
над разумом средь жизненных баталий,
фортуна меня щедро награждает
обратной стороной своих медалей.

Замкнуто,светло и беспечально
я витаю в собственном дыму;
общей цепью скованный случайно,
лишь сосед я веку своему.

В этом странном окаянстве -
как живу я? Чем дышу?
Шум и хам царят в пространстве,
шумный хам и хамский шум.

Когда– нибудь я стану знаменит,
по мне окрестят марку папирос,
и выяснит лингвист-антисемит,
что был я прибалтийский эскимос.

В эту жизнь я пришел не затем,
чтобы въехать в сенат на коне,
и доволен сполна уже тем,
что никто не завидует мне.

Отнюдь я не был манекен,
однако не был и в балете;
я тот никто,кто был никем,
и очень был доволен этим.

Есть мечта у меня,беречь
буду крепость ее настоя:
когда вновь будут книги жечь,
пусть мою огня удостоят.

Что стал я пролетарием – горжусь;
без устали,без отдыха,без фальши
стараюсь,напрягаюсь и тружусь,
как юный лейтенант – на генеральше.

Средь шумной жизненной пустыни,
где страсть,и гонор,и борение,
во мне достаточно гордыни,
чтобы выдерживать смирение.

Каков он,идеальный мой читатель?
С отчетливостью вижу я его:
он скептик,неудачник и мечтатель,
и жаль,что не читает ничего.

Господь – со мной играет ловко,
а я – над Ним слегка шучу,
по вкусу мне моя веревка,
вот я ногами и сучу.

Всю молодость любил я поезда,
поэтому тот час мне неизвестен,
когда моя счастливая звезда взошла
и не нашла меня на месте.

Тюрьма была отнюдь не раем,
но часто думал я,куря,
что,как известно,Бог – не фраер,
а значит, я сижу не зря.