Игорь Губерман - Лавровый венок я отправил на суп…

Смущай меня, смятенья маета,
сжигай меня, глухое беспокойство,
покуда не скатился до скота
и в скотское не впал самодовольство.

Забавно мне: друзьями и соседями
упрямо, разностильно и похоже
творится ежедневная трагедия,
где жертва и палач – одно и то же.

Увы, когда от вечного огня
приспичит закурить какой из дам —
надеяться не стоит на меня,
но друга телефон я мигом дам.

Я влачу стандартнейшую участь,
коя мне мила и не обидна,
а моя божественная сущность
лишь моей собаке очевидна.

В кишеньи брезгуя погрязть,
души своей ценя мерцание,
отверг я действие и страсть,
избрав покой и созерцание.

Вполне собою лишь в постели
мы смеем быть, от века прячась,
и потому на самом деле
постель – критерий наших качеств.

Тьмы совершенной в мире нет,
в любом затменьи преходящем
во тьме видней и ярче свет
глазам души, во тьму глядящим.

Все творческие шумные союзы
основаны на трезвой и неглупой
надежде изнасилованья Музы
со средствами негодными, но группой.

Вконец устав от резвых граций,
слегка печалясь о былом,
теперь учусь я наслаждаться
погодой, стулом и столом.

Нам жены учиняют годовщины,
устраивая пиршество народное,
и, грузные усталые мужчины,
мы пьем за наше счастье безысходное.

Когда родник уже иссяк
и слышно гулкое молчание,
пусты потуги так и сяк
возобновить его журчание.

И жить легко, и легче умирать
тому, кто ощущает за собой
высокую готовность проиграть
игру свою в момент ее любой.

Пылким озарением измучен,
ты хрипишь и стонешь над листом —
да, поэты часто пишут лучше,
чем когда читаешь их потом.

Не осуждай меня, Всевышний,
Тебе навряд ли сверху внятно,
как по душе от рюмки лишней
тепло струится благодатно.

Жил бы да жил, не тужа ни о чем,
портит пустяк мой покой:
деньги ко мне притекают ручьем,
а утекают – рекой.

Любую стадную коммуну
вершит естественный финал:
трибун восходит на трибуну,
провозглашая трибунал.

Не зря мои старанья так упорны:
стишки мои похожи, что не странно,
законченным изяществом их формы —
на катышки козла или барана.

Вот чудо: из гибельной мглы
бежишь от позора и муки,
а в сердце осколок иглы
вонзается болью разлуки.

Ни в чем и ни в ком не уверен,
сбивается смертный в гурты,
колебля меж Богом и зверем
повадки свои и черты.

Добро, набравши высоту,
зла непременно достигает,
а тьма рождает красоту
и свету родственно мигает.

Как начинается служение?
Совсем не в умственном решении.
А просто душу мучит жжение
и отпускает при служении.

Мягчайшим расстилаются ковром,
полны великодушия и жалости,
любовью одержимы и добром
убийцы, отошедшие по старости.

Судьба то бьет нас, то голубит,
но вянет вмиг от нашей скуки:
фортуна – женщина и любит,
чтоб к ней прикладывали руки.

В моде нынче – милая естественность
полной слепоты и неготовности,
знание – жестокая ответственность,
а наивность – паспорт невиновности.

В нас много раскрывается у края
и нового мы много узнаем
в года, когда является вторая
граница бытия с небытием.

Если б еще бабы не рожали —
полный наступил бы перекур:
так уже бедняжки возмужали,
что под юбку лезут к мужику.

В период войн и революций
не отсидеться в хате с края —
мы даже чай гоняем с блюдца,
кому-то на руку играя.

Душа летит в чистилище из морга,
с печалью выселяясь на чердак:
создавши мир, Бог умер от восторга,
успев лишь на земле открыть бардак.

Еврейский дух силен в компоте
духовных помыслов и тем,
но больше нас – без крайней плоти
и крайне плотских вместе с тем.