Игорь Губерман - Лавровый венок я отправил на суп…

Традиции наши – крутые,
зато мы ничуть не лукавим:
убитого пишем в святые,
живого – собаками травим.

Отчизны верные сыны,
горячим рвением полны,
отчизны верных дочерей
мы превращаем в матерей.

Когда кричали мне, что надо —
вперед, вперед! – я думал часто,
что превосходно к цели задом
идут гребцы и педерасты.

Женщине к лицу семья и дом,
гости и бесцельные расходы;
занятая умственным трудом,
женщина грешит против природы.

Что толку в самом райском рае,
где им отводится квартира,
тем, кто насильно умирает
на перекрестках судеб мира?

В России бюджет и финансы
глубокой загадкой богаты:
доходы от общего пьянства —
обильнее общей зарплаты.

Чем ниже вниз, тем ниже страсти;
а наверху? Наоборот?
Народ своей достоин власти,
а ей за что такой народ?

С утра садятся ребе
бутылку распивать,
потом кидают жребий,
и я бегу опять.

Чем ближе мы к земле и праху,
тем умудренней наш покой,
где юность ломится с размаху,
там старость пробует клюкой.

Люблю в беседах элемент
судьбы миров и звездной пыли
как тонкий аккомпанемент
к опустошению бутыли.

Азарт любовного пылания
с годами горестно меняется:
в душе горит огонь желания,
а тело – не воспламеняется.

Есть внутренняя музыка судьбы,
в душе ее мелодии играют,
и, внемля ей, безумствуют рабы,
а вольные – свой путь соразмеряют.

Подвижник нами душится стремительно
в обильных обвинениях нелживых,
служение смешно и подозрительно
для служащих, прислуги и служивых.

Вот человек: высок и низок,
до гроба предан и предатель,
вчера враждебен, завтра близок,
герой в огне и трус в халате.

Удачливость судьбы или провальность —
различны в переменном освещении,
фортуна – субъективная реальность,
даруемая в личном ощущении.

Повсюду люди заводились —
уже земные обитатели,
где с обезьянами сходились
ракет межзвездных испытатели.

Жизнь – одоление материи,
пространства, времени, природы,
а не кретинства, лицемерия
и хамства гнилостной породы.

Путем непрямым, но фатальным
спешат наши судьбы куда-то,
вершатся исходом летальным,
и дни обращаются в даты.

У Фрумы – характер угрюмый,
но женский у Фрумы талант:
Абрам в обрамлении Фрумы
стал чистой воды бриллиант.

Какая это дивная затея —
стихи писать, слова перебирая,
то жарко от удачи холодея,
то холодно свой пламень озирая.

На плаху здесь возводится струна,
и рвут ее – нет звука безобразней,
азартно аплодирует страна
и плачет, расходясь от места казни.

Счастье всем, лишь выигрыши знавшим,
что же до других в житейской гуще —
сдавшимся страшней, чем проигравшим,
думать о бессоннице грядущей.

Наряды стали вдруг длиннее,
навязан бабам жуткий стиль —
международные евреи
реализуют свой текстиль.

Поступки выбирая, как дорогу,
беречь лицо храню обыкновение,
лицо мы обретаем понемногу,
теряем – за единое мгновение.

Изведавшие воздуха тюрьмы
полны необъяснимой ностальгии,
пожизненно уже другие мы,
не лучше и не хуже, но другие.

В любом из разных мест,
где мы ютимся вместе,
одни несут свой крест,
другие – носят крестик.

Устройство мироздания посредственно,
как циники твердят и старики:
все худшее случается естественно,
хорошее – творится вопреки.

Конечно, дважды два – всегда четыре,
конечно, неизменны расстояния,
но все, что мы любили в этом мире,
прекраснеет в минуты расставания.

С годами дни становятся короче,
несбывшееся вяжется узлом,
и полнятся томительные ночи
пленительными снами о былом.