Антон Нечаев - Сибирский редактор

Димка рассказывал, что когда деда сняли с трубы, он издал хрюкающий звук. Хрюкнул. Димону показалось, что дед живой. Но это всего лишь остатки воздуха вышли из легких – так объяснили взрослые. Дед умер бесповоротно. Не знаю, куда он залез хуем, и как, и что он воспел своим творчеством, и доволен ли был он тем и другим. Не знаю. Но своей психоакцией он мог быть доволен. Психоакция удалась.

На похороны прикатила мать из Братска, куда она сбежала с моим непутевым отцом, дядька из Киева приехал. Тетка из Заполярья. Над гробом рыдали, убивались (прощание было в Доме писателей), а мысль свербила: «Где голова?». Ну, в смысле хуй. И забота была, чтоб усе прилично было, чтоб самоубийство не афишировать. «И Фауста ослепила забота» (Гете, «Фауст», часть лучшая, она же последняя).

Впоследствии бабке приходили письма из писательских союзов:

«Здравствуйте, Евгения Менделеевна! До нас дошли слухи, что выдающийся советский поэт ваш супруг Игнатий Дмитриевич покончил жизнь самоубийством подобно крестьянскому ренегату Есенину или буржуазной подстилке Цветаевой. Конечно, мы этим отвратительным домыслам не поверили. Но все же, поймите нас правильно, мы хотим убедиться в том, что эти слухи ложные и распускаются ни кем иным, как врагами советской власти. Хотя никаких сомнений у нас нет, мы уверены, что Игнатий Дмитриевич скончался, как верный боец идеологического фронта, гордо неся знамя советской публицистики и поэзии, на зависть недружелюбным отбросам капиталистического мира, все же подтверждение нашей уверенности лично от вас нам бы не помешало. С искренним коммунистическим приветом

Послания эти хранились под замком в дедовском китайском столе, ответов на них никто никогда не писал. Бабка игнорировала кретинов.

Со временем правда расползлась по стране, в Иркутске, Барнауле, Новосибирске стали известны «обжаренные» подробности. Но на существование уже написанных стихов деда эта история не повлияла. Песни на стихи продолжали звучать, подборки до сей поры выходят в коллективных сборниках. До конца своей жизни бабка (а прожила она после дедовской гибели еще двадцать один год) получала небольшие гонорары с разных концов страны за дедовские произведения, трогательные переводы с того света.

Бедно мы никогда не жили, несмотря на трагический выебон основного кормильца. У бабки – учительская пенсия (и орден Знак почета в придачу), у матери – институт экономики, где она с мизерной ставки методиста так и не подросла. Но дополнительные доходы у нее случались. Чего скрывать, весь наш советский север, возжелавший однажды получить высшее экономическое образование, прошел через материны руки и обаяние.

Мужики, суровые пьющие норильчане, игарцы, дудинцы, могли ли они ночами зубрить бухучет и высшую математику? Да и нужны ли были им эти предметы, когда большинство из них уже трудилось по специальности и знало, что откуда растет и куда утекает в родимой стране советов? Сессия (а учились они заочно) была для них праздником. Они приезжали в институт, вваливались в деканат, дыша морозами и рыбой, выставляли на материн стол батареи коньячных бутылок, за которыми ненавязчиво синела пустая зачетка. Мать прибирала коньяк, звонила бабке, чтоб готовила стол, а сама направлялась по преподавателям упрашивать, уламывать, задобривать, чтоб черканул-таки строгий Иван Иваныч или Василь Семеныч зачетик очередному заезжему Кольке, Витьке, Олежке.

А потом до утра гремели на кухне стопочки, разлеталась от ножа сладкая, безвкусная строганина. Веселились мужики, веселилась и мать, радостная, что помогла людям (денег никогда не брала, не то, что в наше зверское время). Булькали обмываемые водкой значки дипломников, звучали гитарные песни. Мать начинала свой возбуждающий танец, соло, с задиранием ног, вилянием бедрами, алкогольной одышкой. Мужики хлопали и ржали, ржали и хлопали. Кто-то из них оставался ночевать, и от ночных барахтаний их крепких здоровых тел в нашем доме были поломаны все кровати…

Записывает с мной интервью не литературная девочка-мурманчанка, а прожженное журналистское отродье из глянцевого таблоида. Вопросы совсем иные, интонации далеко не стерильные:

– Расскажите о вашем первом сексуальном опыте…