Андрей Казаков - Вкус боли. Том второй

Жемчужная пыльца
в деревьях клочья вьёт,
спешит в безудержное лето.
Её широкий воздух размахнёт
в дорожных лужах и в безветрие.
И хрупкий стебель
сквозь асфальтовый вердикт
встаёт над миром, как столетие.

Как надоела спешная жизнь:
стрессы, заботы и бремя.
Сдохнуть пора бы —
так тоже нельзя.
Это отдельная тема.
Что же придумать,
как изменить
жизнь свою спозаранку?
Надо умыться,
лодку надуть
и попытаться
снова
словить
шуструю
щуку-травянку!

Лежу лицом в седые облака,
растрёпанные ветрами;
гляжу в бездонность бытия,
навеянную снами.
А на Земле – дешёвый мир,
козявками набитый.
Не призрачный, а явный пир,
смертью перекрытый.

Как иногда устало ползает пчела
в безвыходной прозрачности стекла,
так постоянно не хватает нам
воздушности открытого пространства.
Ведь мы, в отличье от пчелы,
живём бескрайностью души.

На малахитовом клочке земли,
под перламутром высоты
моя душа в себя влюбляет
твои незримые пути.

Чёрные собаки лают в сизой мгле,
думают при этом только о себе.
Морда в морду смотрит через щели глаз
и дуга рефлексов брызжет пеной в нас.

Мне голубь вдруг в лицо ударил!
Что за ошибочный полёт?
А может он мою судьбу исправил
и по-другому выразить не мог?
Заметив мимику сомнений
в закрытом стёклами лице,
решился стать стрелой порыва
в затасканном апрельском дне?
Как будто бы заслон ошибке
поставил кровью на крыле.

Между снегом и дождём
стоит тополь дураком:
твердь пробил своим стволом
в месте чуждом и пустом.
И теперь скрипит гнездом
вороньЯ.
И поделОм!

Я предпочту всем городам на свете
спокойную лесную благодать
и ей, как женщине в постели,
готов весь дух мужской отдать.
Зеркальным утром снова встать;
встать на колени перед думой:
взойдёт ли лист из-под земли,
где я взошёл
и, может, вы?
Но знать об этом смогут раньше
трескучие и бойкие дрозды,
а я увижу лишь кусты,
в которые войдут листы —
те первые,
что так мне непонятны,
а, всё-таки,
особенно приятны.

Кисти рябины согнули куст
грузом красных, спелых ягод,
а где-то рядом бродит хруст
моих шагов,
но мир не сладок.
Да, лес на миг укрыл меня
от липких щупалец людишек,
но ягода его горька
и он меня почти не слышит.
Я возвышаюсь горбылём
на стоге скошенного сена.
Закрыл глаза и вижу в нём
грибы родительского среза.

На затылке у меня
бродит медная пчела —
заблудилася в разломах
земляного хрусталя
и упала ненароком
в волосистые леса.
Я руками не махался —
продолжал свой жизни путь.
А попутчица познала
вероятной смерти круг.

Я надышаться не могу покоем сна.
В нём торжествует моё собственное Я.
И мир фантазий в тему дня,
и строчки моего стиха,
в которых льётся жизнь моя,
как быстротечная река.
Потом обрыв
реальным междометием
и снова
выдумка-река.

Я знаю, как растут деревья
сквозь хрипы сонные листвы.
И если жизнь надоела —
ты вечности у них проси.
Стволы парят кисейным прахом
истлевших тел земной коры
и видят мир души и света
поверх разумной головы.

Сиреневые гроздья,
как гроздья винограда,
в туманном облаке созвездия цветов
даруют запахи невидимого рая,
надеждой наполняя жизнь вновь.
Рождённые из глиняного ада,
останков брошенных веков,
цвести весной не забывая,
вселяют ароматы в кровь.
Невесты на выданье, в белом
изяществом красят рассвет,
как мраморно-светлые стелы,
кричат: «Не забудьте нас, нет!».
Как белые церкви в нагретом
сердечным поверьем дыму;
как чайки, поднявшись на крылья,
на том, на лесном берегу.