Роберт Манн - Мастер и Мармеладов

И. Ти. ждал меня на улице. Он стоял ко мне спиной, видимо, не подозревая о моем приезде. Луна отсвечивала на его лысине. Я тихонько подкатил с выключенными фарами и посигналил. И. Ти. подпрыгнул на месте и поспешил залезть в машину.

– Гейб, – заговорил он торопливо, пряча лицо в ладонях, – давайте уедем отсюда быстрее. Думаю, что меня и так уже заметили.

– Профессор Пух, если вас арестовали, завтра весь город так или иначе будет знать об этом. Нет смысла беспокоиться из-за того, что вас видели около тюрьмы.

Я завел мотор, шины завизжали на мостовой, и мы помчались по главной улице. Мы выеxали на Западное Болото, где я высвечивал фарами аллигаторов, пока И. Ти. рассказывал мне о том, что произошло в тот день. В ту осень вообще развелось необычайно много аллигаторов. Тут и там в тростниках различались доисторические очертания их тел. Жуткие твари то и дело бороздили темную воду. Ближе к полуночи И. Ти. попросил меня отвезти его к Юрию Ильичу, который жил на Северном Болоте.

Когда мы подъехали, Юрий Ильич сидел на веранде, погрузившись в свои бумаги при ленивом свете масляной лампы. Он быстро поправил свой розовый галстук-бабочку и приветствовал нас с распростертыми объятиями. Его коричневая куртка с мышиного цвета заплатами на локтях прорвалась так, что голые локти просвечивали сквозь оба слоя потертой ткани. Он был нетрезв, и глаза его светились особым маслянистым блеском. Он пригласил нас сесть, смахнув пыль и книги с одного шаткого стула и согнав кота с другого, затем налил нам коньяку. Таракан исследовал дно бутылки, пока мы молча пили из стаканов. Мотылек, залетевший с улицы, вился вокруг лампы. На стенах и на потолке висели пучки сосновых веток и шишек. На столе рядом с бумагами Юрия Ильича стояло блюдо с яблоками и красным виноградом. Из ракушки, которая служила пепельницей, торчала недокуренная сигара. Сверчок где-то в углу устроил битву скрипачей с цикадами на улице. Я прибил комара у себя на шее.

– Вот для чего нужна москитная сетка на двери. Чтобы комары не разлетались! – пошутил Юрий Ильич, поднял свой бокал, и мы выпили.

– Какие яркие сегодня светляки! – заметил я.

– Да, вечером тот куст просто светился, так их было много, – ответил Юрий Ильич. – Слышите, поет? Он и прошлой ночью прилетал. Профессор Пух, а как называется такая птица по-английски?

– У нас она называется «whippoorwill».

– По-русски «козодой». Как зовет, а?

Юрий Ильич поднял свой бокал, и мы выпили, а козодой все пел в верхушках деревьев. Время от времени над болотом вспыхивали зарницы. Козодой улетел, и теперь только сверчок продолжал свой концерт.

– Хотите, я почитаю вам свой новый перевод? – спросил Юрий Ильич. Он переводил много русских стихов на английский. Один из его переводов недавно вышел в «Новостях Скотопригоньевска» в разделе любимых рецептов.

– Это из Гумилева, знаете, из его текильного периода, – пояснял он, роясь в бумагах. – Оно порождено исключительно алкоголем – так же, как и мой перевод.

Тут И. Ти. прервал его.

– Юрий Ильич, есть нечто более важное. В отделении решается вопрос о продолжении вашей работы в колледже, и я должен знать… – Тут И. Ти. замялся и начал нервно потирать руки. – Было несколько жалоб, что вы… как бы это сказать… грубо выражаетесь на занятиях.

– О чем вы говорите? По-немецки я на лекциях не говорю, – пошутил Юрий Ильич. Он предложил нам сигару, но мы отказались. Тогда он раскурил свежую для себя.

– Я имею в виду нецензурные выражения, – ответил И. Ти.

– И. Ти., – начал Юрий Ильич, – я объяснял своим студентам, что то, что мы называем ненормативной лексикой, – лучший способ изъяснения, когда вы пьяны. Пьяному и нельзя иметь другого языка, кроме сквернословного. Именно этот язык, целый язык – я в этом убедился недавно – язык самый удобный и оригинальный, самый приспособленный к пьяному или даже лишь к хмельному состоянию, так что он совершенно не мог не явиться, и если б его совсем не было – il faudrait l'inventer. Я вовсе не шутя говорю, рассудите. Известно, что в хмелю первым делом связан и туго ворочается язык во рту, наплыв же мыслей и ощущений у хмельного, или у всякого не как стелька пьяного человека, почти удесятеряется. А потому естественно требуется, чтобы был отыскан такой язык, который мог бы удовлетворять этим обоим, противоположным друг другу состояниям. Язык этот уже спокон веку отыскан и принят во всей Руси. Это просто-напросто название одного нелексиконного существительного, так что весь этот язык состоит из одного только слова, чрезвычайно удобно произносимого. Однажды в воскресенье, уже к ночи, мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного. Вот один парень резко и энергично произносит это существительное, чтобы то, о чем у них раньше общая речь зашла. Другой ему в ответ повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле – именно в смысле сомнения в правдивости отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика, и останавливает его в таком смысле, что, дескать, откуда взялся, – лезешь Фильку ругать? И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, разве только что поднял руку и взял третьего парня за плечо. Но вот вдруг четвертый паренек, доселе молчавший, должно быть вдруг отыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге приподнимает руку и кричит… «Эврика», вы думаете? «Нашел, нашел?..» Нет, совсем не «эврика» и не «нашел, нашел»; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это не «показалось», и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым, назидательным басом… да все то же самое запрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: «Чего орешь, глотку дерешь?» Итак, не проговоря ни одного другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз подряд, один за другим, и поняли друг друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем. Один пожилой человек с бородой, который тоже случился рядом, принялся было их стыдить: «Помилуйте! – закричал он им. – Всего только десять шагов прошли, а шесть раз (имярек) повторили! Ведь это ж срам! Ну не стыдно ли вам?»