Эдуард Струков - Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

Но это ещё ничего. Самое страшное, сынок,

это когда мёртвые к тебе допытываться приходят.

Станут рядом и всё спрашивают, спрашивают.

И так спрашивают, что слушать их мочи нет!

Помнишь, как братья с Борков один за одним

над свежей могилой матери своей повесились?

Была им причина вешаться, была, стало быть…

Ты зла на меня за деда не держи, сынок.

Поганое время было, теперь вот ходят мёртвые,

всё мне припоминают, забыть не могут…

Степанов осторожно отвёл обмякшего старика

к самому дому, у калитки тот хитро улыбнулся,

схватил Степанова за рукав и шепнул на ухо:

– Ты помни, помни меня – увидимся ешшо!

Вскоре невестка нашла Сыродеева мёртвым.

Рассказывали, что на лице покойного

был написан такой неподдельный ужас,

будто увидел он перед смертью самого Сатану.

Но история на том вовсе не закончилась.

Однажды Степанова застали в деревне

обложные осенние дожди,

на пятый день безделья стали ему мерещиться

всякие глупые странности —

то приглушённые голоса на улице,

то дыхание и шум шагов в сенях,

кто-то явственно пялился снаружи в окно,

в лесу бродили какие-то смутные тени.

Поздним вечером в дверь постучали,

Степанов открыл и отшатнулся —

на крыльце стоял в дождевике дед Сыродеев,

плотоядно ухмылявшийся во весь рот:

– Ну, сынок? Ти пустишь дядьку у дом ай не?

В тихий край сосновой меди и холодных чёрных рек

снова ты напрасно едешь, неуёмный человек,

по земле российской древней долго рулишь через дождь.

Зря. Не та давно деревня. Потерялась – не найдёшь.

По полям да мимо плёсов – трасса Балтия пуста,

без помех несут колёса в подзабытые места,

где, столпившись у обочин, подозрительно бойки́,

машут лапами, пророчат вслед беду борщевики.

Всё сильнее бьётся сердце. За мостом в лесу просвет.

Ты мечтал вернуться в детство, а вернулся – детства нет.

Отдохни, постой немного, сигаретой задыми…

Место, брошенное Богом и забытое людьми.

Грязь, нахохленные крыши, опустевшие сады,

по подпольям рыщут мыши в тщетных поисках еды.

Дождь постылый заливает гниль нескошенных полей.

Долго лить ему? Кто знает! Успокойся. Сядь, налей.

Ни к чему тебе всё это, и былого не вернуть.

Заночуй, а там с рассветом выбирайся как-нибудь.

Оплывают воском свечи, пусто на сто вёрст вокруг,

то ли утро, то ли вечер, капель гулкий перестук.

Подступает полночь злая, и во тьме приходит страх,

кто-то прячется в сарае и шевелится в кустах.

Ждать, тоску превозмогая, нету сил. Задремлешь ты…

…Некто глянет, не мигая, на тебя из темноты.

Не упрямься, стань покорным.

Не спасёшься взаперти.

Он войдёт – огромный, чёрный —

в нежить злую превратит.

Им натаскан и послушен,

алчным демонам под стать,

будешь человечьи души в непогоды отбирать.

Станешь, мрачной силой послан,

не отбрасывая тень,

выть тоскливо на погостах мёртвых русских деревень,

страшен, никому не нужен…

…Утро. Петушиный крик.

И таращится из лужи на тебя седой старик.

Заполошного киномеханика Витьку Быстрова

все в деревне за глаза звали Быстрёнышем.

Жену его, флегматичную статную русскую женщину,

на щеках которой играл странный бурый румянец,

работавшую библиотекаршей, а потом завмагом,

соответственно именовали Лидкой-Быстрихой.

Ей это деревенское прозвище совсем не шло,

поскольку не ходила она, а будто павой выплывала,

но вот жуликоватому и мелкотравчатому мужу её,

которого в деревне недолюбливали за хитрость,

кличка Быстрёныш шла необычайно,

поскольку был Витька маленького роста,

шебутной, заводной и пронырливый,

вечно носился, как угорелый, на велосипеде туда и сюда

якобы по своим важным киномеханическим делам.

Деревенские прозвища – самая благодатная тема

для монографий досужих исследователей.

Прабабку Степанова Аксинью Дмитриевну Зорину

величали как положено – бабой Зоринихой,

он писал ей в детстве трогательные жалистные письма:

«Дорогая моя любимая бабушка Зоринишка…»

А вот родственников её, тоже Зориных,

сверстницу Степанова Надьку, дядю Мишу и тётю Нюру,

почему-то в деревне прозвали Христюхиными,

жила-де когда-то давно такая баба Христюха,

а почему так её саму прозвали и каким-таким боком

Зорины той Христюхе приходились, поди теперь разбери…