Эдуард Струков - Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

видать, доверили ему крутить ночами кино

где-нибудь там, на небесной периферии,

так сказать, для соответствующей категории граждан.

Наверняка точно так же бегает он с утра по облакам,

выклянчивая у Боженьки «на бутылочку»,

на что Великий Терпеливец наш

с тоскою возводит скорбные очи к небесам,

а может статься, даже навешивает иногда

нечестивцу в малолюдном месте хорошего «пенделя».

Хорошо всё-таки иметь диплом киномеханика!

Вот закончит Степанов свои земные дела,

заменит наконец-то этого очумевшего паразита

станет показывать в ночь с четверга на пятницу

людям нормальные пророческие сны,

ясные, конкретные и понятные,

без двойных толкований и сцен тяжёлого арт-хауса,

чтобы люди на земле, просыпаясь, точно знали:

потоп – к пожару, пожар – к потопу,

а Лёня Голубков – сами понимаете к чему…

Седой ветеран, за столом выпив водочки лишку,

спросил:

– Обелиск? Та история, в общем, проста…

Тогда, в сорок первом, прислали в деревню мальчишек —

колонна врага появилась в районе моста.

Войну далеко унесло за четыре недели,

троих новобранцев всего и нашёл военком.

Река глубока, да мосты подорвать не успели.

С одним пулемётом врага задержать нелегко.

Но немцы им в рупор картаво грозят из тумана:

«Сдавайтесь к утру! А иначе деревню сожжём…»

Вокруг тишина. Речка вьётся в откосах песчаных,

кукует кукушка, и мокнут стога под дождём.

Получен приказ, и солдат над собою не волен.

Втроём веселей, хоть не видно ни зги в темноте.

…А ночью их местные вилами перекололи.

И немцы не тронули баб, стариков и детей.

Убили мальчишек, и все получили, что надо.

Крестились старухи, свечами паля образа.

Лежал пулемётчик, прижавшись щекою к прикладу,

и таял рассвет в удивленно раскрытых глазах.

Бойцов схоронили, представив в геройском обличье,

мол, пали в неравном бою при защите моста.

Я помню под фото фамилии – Сахаров, Спичкин…

Деревня родная, свята ли твоя простота?!

То время мне трудно понять. Мир по-новому скроен.

Но здесь я рождён, потому так и тягостно мне.

…Стоят у дорог обелиски забытых героев.

То горькая память народа о страшной войне.

Памяти брата бабушки Василия Ивановича Моторина.

Холодает по ночам. Уходит лето.

Самогонка в банке мерзостно сиза.

Спьяну пальцы обжигая сигаретой,

я смотрю в его слезливые глаза.

Столько слышал я о нём, впервые встретил.

Дед нескладен весь, испит лицом, уныл.

В партизанах он в далёком сорок третьем

дядю Васю, брата бабушки, убил.

Как хромого, дядьку в армию не брали.

Немцы рады – им бухгалтеры нужны.

Дядя Вася по ночам своим «сигналил»,

днём в конторе начисляя трудодни.

Скромный, тихий: «Благодарностев не надо…»

Немца выбили. Ушёл на запад фронт.

Как подпольщика, позвали за наградой.

Наверху – братская могила в д. Зеленьково. Внизу – партизаны, редкий снимок 1942 г. Фото из архива автора

Не добрался, пулей в спину «награждён».

Дядя Вася ехал в город на подводе,

да попал под партизанский самосуд.

Говорили, по лесам их много бродит,

хуже немцев – озверел мужик в лесу.

Попривыкли парни сладко спать да квасить,

сговорились – утром шасть, пока туман.

Опасались, что в райкоме дядя Вася

порасскажет о «геройствах» партизан.

Кто, за что – война! Недолго разбирались.

Сгинул, рóдный, ни за рублик, ни за грош.

А убийца – вон, скулит, внушая жалость.

Только дядьку с того света не вернёшь.

Горю нашему не будет укорота,

полюбился нам жестокий ритуал.

Напиваясь, деду мы стучим в ворота:

– Расскажи, как дядю Васю убивал…

Детство моё, по великому счастью,

прошло в тех самых местах,

где творил поэт Анненский,

рисовали Перов и Левитан,

бродил с ружьём любитель охоты Ульянов-Ленин,

героически тонули в болотах конники Доватора,

спасался бегством из России сам Бонапарт,

словом, в тех самых заветных краях,

где так и хочется завалиться

в ласковые тёплые травы-ковыли,

разглядывая пухлогрудые белые облака,

плывущие в звенящей полуденной тишине

над головами высоченных мачтовых сосен.

Но детства прошедшего уже не вернёшь,