Елизавета Аистова - Игра воображения. Роман

Главной декабрьской новостью в строительной компании стало Тамарино замужество. Все поздравляли Тамару, желали ей счастья. Если раньше Тамара могла просиживать на работе лишние часы, то теперь торопилась домой. Пономарев, озабоченный личными переживаниями, был не в курсе Тамариных перемен.

– Ты вышла замуж?! Я не знал. Что ж, поздравляю. И кто муж? – изумился Пономарев, и его лицо приобрело какое-то дурацкое, неестественное выражение.

– Он сыщик. Ловит разную сволочь, – с удовольствием ответила Тамара.

«Я всегда так боялся за свою репутацию, – подумал Пономарев, – и совершенно напрасно!»

– Теперь ты бы могла совсем не работать? – спросил он, втайне опасаясь лишиться умного секретаря.

– Нет, что ты! Он зарабатывает меньше, чем я, – просто объяснила Тамара.

– Его это не смущает?

– Главное, это не смущает меня.

Два дня спустя Пономарев тайком по-мужски посмотрел на Тамару и подумал: «Если бы я захотел, она была бы моей любовницей. Как она прелестна сегодня! Но пока я раздумывал, Тамара нашла себе какого-то мужа.

Тамарино замужество уязвило Пономарева. Его роман с Ниной находился в кризисе. Александру Николаевичу не хватало женского тепла, любви и нежности. Пономарев ходил мрачнее тучи. Нина звонила ему на работу, видимо, ждала от него решительных шагов, а он оттягивал объяснение. Ему казалось, что правильнее вести себя именно так, чтобы не обижать Нину, оставить себе и ей надежду на встречу и радость планового свидания, в тот час, когда Пономарев отложит дела. Александр Николаевич не мог толком решить, как он относится к Нине. Для того чтобы понять свои чувства, ему нужно было время. А вот так, с бухты-барахты, Пономарев не мог ни расстаться с Ниной, ни идти дальше, к еще более тесному сближению. И чем горячее Нина говорила ему о своей любви, тем меньше Пономарева тянуло к ней. «Не может быть, что она, любовь всей моей жизни», – сомневался Пономарев, и ему становилось грустно. Значит, все кончено, некого больше ждать, «некуда больше идти», все главное уже свершилось. А вдруг это ошибка? И впереди другая – магическая встреча? Он знал, что его отношение вызывало Нинино раздражение. Ее настойчивость, попытки воздействовать на его решение охлаждали его.

Нина позвонила Пономареву и договорилась о свидании. Они шли по Большой Морской. Темнело. Было сыро. Моросил неприятный мелкий декабрьский дождь, переходящий в снег.

– Мы так редко видимся в последнее время, – сказала Нина с укором.

Пономарев говорил ей то, что считал необходимым сказать:

– Видишь ли, Нина, милая, я не могу ничего тебе обещать. У меня обязательства перед семьей, дочь, жена. Я никогда не смогу принадлежать только тебе, я уже говорил, – сказал Пономарев и тяжело вздохнул. – Тебе надо меня понять.

Нина любила, когда он так вздыхал. Его вздохи казались ей свидетельством любви, его душевных мук.

– А если я не в состоянии? – спросила она.

Пономарев вновь тяжело вздохнул, опустил глаза и в смущении потупил голову. Нину одновременно и бесила, и умиляла его нерешительность.

Они замолчали.

– Значит, простимся сегодня, ― с видимым спокойствием сказала Нина. – К чему длить отношения, причиняющие мне одни страдания?

– Нина, ты дорога мне, пойми, я не хочу тебя терять! – с чувством сказал Пономарев.

– Ты бы хотел меня терзать. Тебе наплевать, что страдаю. Я хочу замуж, ребенка хочу! Я скоро буду старая, никому не нужная женщина с ярко накрашенными губами! Но всю жизнь нельзя прятать свою боль, свою мечту о счастье!

И она зарыдала. Прямо на улице! Ресницы потекли, и Нина достала платок, продолжая громко всхлипывать. Пономарев, совершенно не выносивший женских слез, рассвирепел. Ему пришло в голову, что кто-нибудь из знакомых непременно заметит ужасную уличную сцену! Как не вовремя! Как стыдно и некстати! Вот ужас! Надо прекратить скандал.

– Нина, пожалуйста, перестань реветь, я не люблю сцен, – сказал он, сутулясь, и нервно, преступнически оглядываясь по сторонам. В его голосе Нина не почувствовала жалости, только раздражение, и заплакала еще сильнее.

– Ты жестокий эгоист! Ты думаешь только о себе! Я презираю тебя за это!

– Не устраивай истерику! – повернулся и, напуганный случившимся, пошел прочь.

Через три дня Пономарев уже остыл и жалел, что так боязливо ушел. «Может, это к лучшему? – утешал он себя, нервно барабаня пальцами по столу. – Все равно расставание неизбежно. Днем раньше, днем позже».