Елизавета Аистова - Игра воображения. Роман

– Тебе не жарко? – спросил несколько удивленный экипировкой друга Пономарев, потому что в квартире было очень тепло; Александр Николаевич нисколько не боялся холода и мальчишкой осенью даже плавал в Неве.

– Нет, отлично! Пойдем в комнату.

Пономарев никак не мог начать говорить о главном, ускользал от цели беседы: прошелся на вечную тему всех петербуржцев – тему погоды, потом стал спрашивать у Гоши, как его дела и, наконец, пробормотал:

– Я о многом хотел с тобой поговорить. С тех пор, как с нами не живет мама, у меня все наперекосяк. Ты не поверишь. Как будто это какой-то страшный сон! Бесконечный! Мы со Светланой так отдалились друг от друга…

– Все наладится. Я думаю, вы не привыкли еще к новым условиям жизни, – ласково сказал Гоша, нежно и внимательно посмотрев на друга.

Его проницательные карие глаза, небольшие, миндалевидные, с восточным разрезом, были полны участия и заботы. Он видел, что Пономарев чем-то всерьез расстроен.

– Не знаю, не знаю, может быть, ты прав. Ты помнишь, мы, еще в пору нашей юности говорили о любви, спорили, строили планы.

– Конечно, помню. Мечтали и спорили, как дети, Саша. Даже ссорились! Только не пойму, отчего ты вспомнил об этом?

– Я думал, что любовь – чувство вымышленное. Ее сочинили писатели и поэты, а в реальности все по-другому, чем в книжках, но мне хотелось, чтобы жизнь обманула меня, и я оказался бы перед лицом непостижимой загадки, чтобы я вздрогнул от удивления и счастья… И вот мне почудилось, Гоша, что это со мной случилось, только трудно поверить себе, своему опыту, трудно понять свои переживания, проанализировать их, осмыслить… Ты понимаешь?

– Я всегда думал, что ты и Светлана… что она и есть эта загадка и твоя любовь.

– Светлана – моя жена, мать моей дочери, я чувствую за нее ответственность перед Богом, но я говорю о другой любви, я говорю тебе о сверхчувстве , о мечте, твоей и моей в юности.

– И ты встретил… свою Мечту?

– Ах, Гоша, я не могу сказать тебе точно. Она любит меня, и мне кажется, наверное, я тоже люблю ее. Сегодня утром я чистил зубы и так долго не выходил из ванной, что Светлана испугалась и не могла понять, в чем дело. Я размышлял, Гоша, об этой любви. Я не готов к этому и взволнован. Ее ли я ждал, о ней ли мечтал? Я совсем не знаю еще, что мне делать, как жить. Ее зовут Нина… Я, пожалуй, пойду, – неожиданно закончил Пономарев.

– Ты с ума сошел! Сейчас Лера пирожки допечет, они у нее уже в духовке. Она обидится.

– Гоша, я, в сущности, человек воображения. Я всегда живу как бы в двух измерениях. Одна жизнь – это моя работа, строительство, проекты и сметы. Это Светлана, Наташка, семейные проблемы. Другая – мои мысли перед сном, мои сны о любви… Знаешь, один сон мне снился несколько раз: я видел Ее в легком прозрачном платье. Она шла по березовой аллее, и ветер слегка волновал ее распущенные длинные волосы. Я пробовал заглянуть ей в лицо, нагнать ее, но она смеялась и шла дальше. Я словно живу двойной жизнью.

Пономарев насупился и замолчал, недовольный своей откровенностью. В комнату заглянуал Лера.

– Пироги готовы! – весело сообщила она и внесла в комнату пышущее жаром блюдо.

– Спасибо. У тебя изумительные пироги, Лера!

Пироги были и в самом деле восхитительными: блестящие, румяные, но не слишком. Но Александр Николаевич не мог отрешиться от своих мыслей, от того, что он совершенно запутался и не знает, как жить дальше.

Днем позже Гоша пришел к Пономареву на работу в час, когда Александр Николаевич его не ждал и был погружен в важные расчеты.

– Что-нибудь стряслось? – спросил Пономарев, нехотя оторвав глаза от бумаг.

Гоша помялся.

– Присаживайся. Ну, расскажи. С Лерой что-то не так?

– Да нет. С Лерой все хорошо.

Гоша стал поправлять ладонью свои всегда непослушные, стоявшие торчком кудрявые волосы. Он был небрит и, казалось, как-то осунулся и помрачнел.

– Что же тогда? Говори, не тяни. На работе проблемы? Нужны деньги? – спросил Пономарев, машинально доставая бумажник.

– Нет, нет, не то, – отмахнулся Гоша. – Я не могу вот так сразу, я должен подготовить тебя. Да и себя тоже. Это не такой простой шаг.

– Господи, Гоша, да что с тобой?! Ты нездоров?

Воцарилась многозначительная пауза. Наконец, Гоша сказал:

– Помнишь, Саша, ты говорил, что ты человек воображения?

– Да, – поморщился Пономарев и опустил глаза. Ему неприятно было сегодня вспоминать о разговоре с Гошей как о минуте своей слабости.

– У каждого из нас свои грезы. Без них наше существование было бы бессмыслицей. То, что ты сказал о себе и твоем чувстве, о твоем новом чувстве, заставило меня много думать. Я совсем не спал этой ночью.