Василий Лягоскин - Анекдоты для Геракла. Удивительные приключения Алексея Сизоворонкина – бухгалтера и полубога

– А ведь придется, – вздохнул он, кое-как наматывая на бедра длинный кусок ткани.

Лицо старика, теперь сидевшего за столом, не выразило при появлении полубога никаких чувств. Наверное, потому, что на нем просто не оставалось места для чего-то иного, кроме грусти. Не легкой меланхолии или, как раньше говорили, сплина. В лице этом давно и прочно поселилась вселенская грусть. Оно не изменило выражение, даже когда Алексей поднял со столешницы бокал, и, держа его подальше от собственного, в котором перемешались безумная страсть и лучшие яства всех времен и народов, отхлебнул из нового сосуда.

Лучше бы он этого не делал. Лешка рухнул на стул рядом с незнакомцем, придавленный к полу чудовищным грузом беспросветной тоски. Все, что было внутри него черного и грязного, взбаламутилось, заполнило тело без остатка.

– Давайте поговорим о смысле жизни…

– Не хочется.

– Ладно, пойдем длинным путем. Хотите выпить?

Вообще-то такой анекдот нужно рассказывать женщинам. Но унылый мужчина за столом кивнул, и Алексей подсунул ему Грааль. Свой, конечно. По мере того, как огромный кадык на морщинистой, плохо выбритой шее скакал все быстрее, а глаза над бокалом выпучивались в изумленной, а потом восторженной гримасе, Сизоворонкин понял, что с бокалом он угадал. А когда незнакомец, наконец, со стуком опустил волшебный сосуд на столешницу, Лешка даже чуть не отскочил от него в угол – таким желанием было заполнено сейчас лицо старика. Впрочем, стариком этого человека называть было рано. Несколько глотков из Грааля разгладили его морщины; заполнили румянцем щеки, а глаза, как уже говорилось, заставили сверкать ярко и ищуще.

– Потом, – остановил, наконец, его порыв Алексей, успевший тоже испить оживляющей влаги, – потом пойдешь отрываться. Сначала ответь мне – зачем ты пьешь эту гадость?

Он потряс емкостью в левой руке, заставив румянец на щеках незнакомца чуть потускнеть.

– Деклетианий. Так зовут меня, чужеземец.

– Ну, не такой уж я и чужеземец, – проворчал про себя Сизоворонкин, – настоящий Геракл тоже был… является греком, как и ты, парень. Алексей (это он представился уже вслух, тоже ограничившись именем). Так что заставляет травиться этим?

Бокал еще раз плеснул своим содержимым.

– Это сосуд греха, чужеземец, – начал пояснение Деклетианий, – мудрец, что подарил его, предполагал, что со временем он может явить миру остальные пороки, ради которых стоит жить на земле. А как узнать, что питье в этом сосуде (он ткнул пальцем в Грааль, несущий тоску) несет нечто иное, чем уныние? Только попробовав.

– Ага, методом проб и ошибок, – сообразил Алексей, – только вот тебе еще одна ошибка, экспериментатор. Грехов-то издавна люди насчитывают всего семь. Я имею в виде общепринятых, смертных.

– Вот! – вскричал Деклетианий, бросая жаркие взоры не на Сизоворонкина, а на его бокал, – вот общепринятая ошибка. В то время, как ученый муж Евагрий Понтийский доказал, что на самом деле таких грехов восемь.

– И я, кажется, этому понтийскому парню склонен поверить, – подумал Лешка, вспомнив восемь огоньков во мгле Царства мертвых; вслух он очень вкрадчиво спросил, взболтав Грааль перед носом грека, – может, ты помнишь их все? Огласи, как говорится, весь список.

Деклетианий не стал ломаться, огласил:

– Первый, и один из самых страшных – чревоугодие.

Сизоворонкин вспомнил толстяка из французского средневековья, и согласился.

– Второй, – продолжил грек, – прелюбодеяние и блуд.

Тут Лешка-Геракл вспомнил Клеопатру и не стал сразу кивать.

– Если это и грех, – подумал он, – то такой, без которого никак не обойтись. Иначе, откуда дети будут браться? К тому же насчет нас с Клеопатрой… Я парень молодой, неженатый; она тоже живет… жила по законам своего государства…

Тот факт, что законы эти, быть может, Клеопатра сама и написала (если, конечно, умела писать), Алексей предпочел проигнорировать. Вместо этого он еще раз вспомнил волнующие изгибы тела египетской царицы, и… Грозно сверкнул очами на Деклетиания, который шумно задышал в опасной близости от него.

– Продолжай, – сурово кивнул он греку.

Тот вздохнул, и продолжил – теперь уже без пауз:

– Алчность, печаль, гнев, уныние, тщеславие, гордыня.

Сизоворонкин сначала примерил все это на грека; решил, что последнему больше всего подходит уныние, и только потом восхитился – с немалой долей возмущения:

– А как же грех смертоубийства? Где пропали предательство, зависть, черствость. Это что – если я сейчас сверну этому дохляку шею, то буду пред богами чист и невинен, аки агнец? А если сяду опять рядом и буду скулить как сука, потерявшая сразу и хозяина, и щенков, то стану неугодным провидению?