Павел Лукаш - Разговор о Ренессансе

Тот год, теперь уже не близкий,
беды ещё не предвещал:
твой восхитительный английский
меня безмерно восхищал.

Но, помнится, в другом году,
теперь уже таком же дальнем,
ты говорила на урду —
в бреду ли параноидальном?

Следили-то не за тобой!
Они тогда за мной следили.
Они тогда за мной ходили
с большой подзорною трубой.

Все потому, что я им должен
за тех, кто жив и кто не дожил —
кто от начала всех начал
ни разу их не замечал.

А я, как вышедший из комы,
как сквозь магический кристалл,
увидел: мне они знакомы,
но виду подавать не стал.

Но и с тобою стал неловок
и объясниться не сумел:
я сам бы не уразумел
тех жестов, взглядов, недомолвок.

Я ускользнул! Я был таков!
Удрал! Сбежал на юг, на воды…
И там читаю переводы
твои – со всяких языков.

Лишённый счастья и наследства,
почти сражённый наповал,
я посетил подругу детства,
которую не забывал.

Вот упоительная встреча:
она внимала не переча,
а дальше – было, как в бреду…
Лет через пять – ещё приду.

Где обделяли милостью природу,
в другом миру, в этнической смеси,
я вдруг поверил (через пень-колоду):
Барух ата еси на небеси —
душа – реинкарнация – нирвана —
что очень странно, и – не очень странно,
какая, впрочем, разница – Спаси…

Сменились время, место – что осталось?
Работа-волк? Но в лес не убежишь…
И вот опять поверилось – под старость —
что это есть любовь… и это – жизнь!
Как мальчик во саду ли, в огороде…
Ной говорил по пьяни что-то вроде —
с той, что тебя несчастней, не ложись.

А ты была несчастной и… уютной,
в какой-то мере сделалась родной,
и всё же ты была сиюминутной,
для ирреальности – непроходной:
пусть у тебя тех жизней – что у кошки,
игривый нрав, пленительные ножки…
Но тут – не меньше вечности одной.

В той жизни – ты мне что-то уделила:
духовность? страсть? ажурное бельё?..
О, нет! Не Саломея, не Далила…
Всё очень мило – только не моё…
В той жизни ты любовь сжила со свету,
и я, признаться, следуя совету:
дышите глубже – задушил её.

На каждый мой ответ есть Твой вопрос,
и не наоборот.
И снова камни – кучно и вразброс —
летят в мой огород.

Тебе мои намеренья открыты —
всё ясно наперёд.
О Боже, не бросай метеориты
в мой огород.

Где влюблённый нелеп и главенствует блажь,
а практичность – бесспорный кумир,
из разбитых судеб собираешь витраж
для окошка в свой маленький мир.

Салютую рукой твоему витражу,
и уже над потерей скорбя,
словно всякий другой, от тебя ухожу,
оставляя частицу себя.

Моя отчаянная злоба
сама собой обречена,
поскольку раздавить микроба
ещё труднее, чем слона.

Живу, на многое готовый
в быту, в любви, но не в борьбе —
я сам себе поход Крестовый,
я Хиросима сам себе.

Удавиться в самом деле
мы бы оба не хотели.
А тому, кто много стонет,
ни во что вникать не стоит.

Можно самоуглубиться,
если ты самоубийца.
Лучше очень удивиться,
чем не очень удавиться.