Урал улыбается

— Прими, — послышался за стеной голос Генералова. Принимать мне пришлось несколько раз. После этого мы вернулись в мастерскую, и Генералов заставил меня чистить рыбу.

Я начистил рыбы, потом картошки, и Генералов начал варить уху. К обеду уха поспела. Пообедав, мы залезли на ящики в душевой и хорошенько вздремнули.

После обеда Генералов точил для себя тяпки, а я от нечего делать бросал камни в воробьев. В конце смены Генералову захотелось пить, и он повел меня на фабрику мороженого. Здесь мы напились молока до такой степени, что я не мог говорить и только мычал. Генералов помог мне переодеться и под руки повел через проходную.

— Заболел, что ли? — посмотрев на меня, участливо спросил старик-вахтер. На что Генералов громко ответил:

— Молодой! Устал с непривычки!

— Видно, досыта накрутился гаек, — покачал головой вахтер и тяжело вздохнул.

За городом мы разделись, сложили одежду в машину и вошли в воду. Шофер медленно поехал вдоль реки, а мы поплыли вниз по течению. Черепицын плыл на спине. Я на левом боку. Так мне были хорошо видны объекты на берегу.

Проплыв несколько десятков метров, мы почувствовали запах каленого железа и заметили, что вода в реке несколько порыжела.

— Металлургический? — спросил Черепицын, скосив глаз на прибившегося к его боку пескаря. Я кивнул головой и тоже посмотрел на пескаря, который, как и мой начальник, плыл кверху брюхом.

— Да, — с сожалением сказал Черепицын. — Тяжелая индустрия шутить не любит!

— Пескарь — рыба сорная! — заметил я. — Не останавливать же из-за нее завод?

Пока мы разговаривали, я почувствовал, что у меня начинают гореть пятки.

— Что за объект? — спросил Черепицын. Я в ответ дернул плечом, чувствуя, как на мне медленно начали растворяться новые синтетические плавки.

— Срочное погружение! — приказал Черепицын.

Глотнув побольше воздуха, мы глубоко нырнули и, проплыв почти у самого дна с полсотни метров, всплыли. После всплытия я заметил, что вместе с плавками исчезла и моя кудрявая шевелюра. Теперь в воде лысых стало двое. Черепицын отреагировал на это по-своему. Он стал прямо на моих глазах угрожающе чернеть.

Я перепугался и тронул его рукой. Он был еще жив и, шевельнув с усилием губами, прошептал:

— Кожевенный?

— Он самый! — заскрежетал я зубами, чувствуя, как начинает дубеть кожа.

Не доплыв немного до сернокислотного, Черепицын опять побелел, и мы остановились, пытаясь удержаться на одном месте.

— Что у нас там по списку? — спросил Черепицын.

— Автобаза и ликеро-водочный... — начал перечислять я.

— Мне через два года на пенсию, — неожиданно прервал меня Черепицын.

— Живем один раз, — в тон ему изрек я, и мы повернули к берегу. Тут нас ждала машина.

— Что будем говорить завтра на комиссии? — выходя из воды, спросил Черепицын.

— Как всегда! — сказал я, погладив рукой гладкую, как яйцо, голову. — Несмотря на наличие негативных явлений, жить все еще можно!

Свердловский журналист. В своем творчестве поначалу заявил о себе как фантаст, но на поверку оказался юмористом.

В чем, в чем, а по части хоккея у нас в девятиэтажке полное единодушие. Как забросят наши баклажанцам, — по всем этажам-подъездам раздается: «Го-ол!» Это у нас как бы вроде вечерней поверки: мол, тут мы все, на месте, у окошка, моральную поддержку оказываем, идем на баклажанцев стенка на стенку. Ну и наоборот, конечно, бывает: в Баклажанске стекла дребезжат, а мы челюстями поскрипываем...

И вот сижу я так однажды в субботу, а на экран — глаза бы не глядели. Всухую нас баклажанцы обштопывают — 3:0. Осиным роем вокруг ворот кружат, вратаря всего издергали, мечется, бедняга, как зверь в клетке, а наши толкутся на льду, как телята, и до шайбы дотянуться не могут. Так сердце сдавило — хоть за валидол хватайся...

Но тут, слава богу, солнышко маленько проглянуло: приложили нашего Треугольникова к бортику. Только голова счакала. И клюшка пополам. Сам Ручищев приложил, главный баклажанский бомбардир. Суток на пятнадцать, считай, наработал, — если по бытовым нормативам. Но и здесь по головке не погладили: удалили на скамью.

Воспрянули наши — и в атаку. Моргнуть я не успел, а Каменистых уже к баклажанским воротам прорвался — да ка-ак вдарит! Девятиэтажка наша так вся и вздрогнула, будто от подземного толчка: «Го-ол!»

Вздрогнуть-то вздрогнула, а чувствую: вроде бы что-то не то. И вдруг до меня дошло: да это же за стенкой, у Заваркина, тихо. «Неужто, — думаю, — сердце? При таком-то счете немудрено...»