Анатолий Головков - Синкопа

Прошлое не награда,
темная сторона,
колкая как опилки,
сон,
западня,
засада,
капля из винной бутылки,
выцеженной со дна.

В полуреальном мире,
стёртом в медь пятака,
помнит сама рука:
Зориным —
три звонка,
а Рубинштейнам, —
четыре.

Мне ничего не надо,
кроме камней и солнца,
гарусных вымпелов града,
звонницы под оконцем.
Можно щенячьим взглядом
их провожать, пока
тех, которые рядом,
не унесет река.

Пойма вечного лета,
скомканные берега.
Полдень,
пастель,
«Риголетто»

Когда это с нами случилось?
Сомненье, давленье и смрад,
на августейшую милость
закручен лихой маскарад.

И маску накинув проворно,
наклеив усы на лицо,
повторно, повторно, повторно
снимали с гвоздя ружьецо.

Крутили в саду граммофоны,
но дым подбирался к глазам,
когда в кабаках солдафоны
потягивали нарзан.

Свобода речей и собраний,
листовок, газет, грабежей,
еще далеко до восстаний,
но близко до длинных ножей.

В Тифлисе школяр на коленях
усердно молитву творил.
Знаменье комет и затмений,
пугаясь, народ говорил.

Стреляли в монарха красиво,
точили штыки и клинки,
И пили легальное пиво
в Швейцарии большевики.

Век прожит наотмашь, на вырост,
какой, не заметил никто.
Полковники в летнюю сырость
меняли шинель на пальто,

мятежную длили погодку,
прогулку с напалмом в Кабул,
живую посольскую водку,
кровавый гвардейский загул.

У них ничего не случилось.
И шансы, как гильзы, равны.
Кто загодя сдался на милость,
отпущены и прощены.

Случилось, случилось, случилось!
Пророка в отечестве нет.
Утопия не получилась,
оставлен последний завет,

непрочный, как мост под ногами,
он в памяти вечно храним
судьбой и двумя берегами,
где мы в ожиданье стоим.

Твой ангел перекурит во дворе,
вздохнет, переоформит документы,
в дымящемся, горбатом феврале,
не выдержав, взорвутся киноленты,

и полетят над Питером вослед
гармони, крепдешину, клочьям пара,
растает недописанный сюжет,
приблизится эскорт из Арканара.

Ему не ведомы ни зависть и ни страх,
не коронуют там уже, не строят плахи,
лишь над повозкою трепещет флаг
из лоскутов застиранной рубахи.

Когда на шелковую нитку
нанизаны созвездья Шнитке,
и отражаются рекой,
звенят аккорды на запястье,
и лето, краткое как «здрасьте»,
и на душе один покой.
Там ты со всеми налегке,
пока не скрипнет кардиограф,
как будто ноты кто-то отнял,
и астра белая в руке…

Дни мои, ржавые гвозди и строчки,
кильки, обмылки,
брод водосточный
в железнодорожной воде,
далее и везде
расселены по дворам и общагам
в милой суконной дали,
по коридорам,
где приставляли
вместо ответа ножи.

Кружится стая в небесном овале,
выжившие стрижи.

Рыба речная с глазами Марии,
лучше б забыли,
чем наградили,
порознь легче, чем воедино,
думать, дышать, распрямляя спину.
В сирых сугробах, на Яблочный Спас ли, —
был ли ты счастлив?

Утро вернется трамвайным трезвоном,
привкусом
предгрозового озона,
для пересмешника и беглеца
сон не закончится и не прервется,
жажди и жди, ни глотка не найдется,
спички намокли,
цепное ведерце
выдрано кем-то
из горла колодца.

Стоит ладонью дотронуться лба,
сразу вдали заиграет труба,
словно пора в поднебесье.

Там где еще не наставили мин,
там где ты точно любовью храним,
и ни печали, ни вести.

Дрогнет стакан с недопитым вином,
хочешь, взмахни напоследок крылом
или веслом над водою.