Анатолий Головков - Террористы

Памяти моей любимой сестры, Наташи Грапп

Долгом чести полагаю поклониться памяти людей, без которых мой замысел вряд ли был бы осуществлен, – памяти астрофизика Николая Козырева и писателя Юрия Давыдова.

Роман «Террористы» является новой редакцией в значительно переработанного, фактически переписанного романа «Воздухоплаватель», изданного в 2005 году в Москве издательством «Изограф».

Совпадения географических названий, имен политиков и деятелей науки, культуры являются случайными и не имеют отношения к реальным событиям и фактам.

Император:

Мудрец уж занял пост исконный,

Но нет шута на наше горе.

(В. Гете, «Фауст», ч. II).

««Еще раз, преподобный отец», – говорил Кандид

барону, – прошу прощения за то, что проткнул вас

шпагой».

Вольтер

Германская Империя, предместье Мюнхена, 1909 год, октябрь

Штабс-капитану Максиму Ландо требовался один патрон. А он наполнял всю обойму, взводил курок, но выстрелить не мог.

До такой степени, что ему уже казалось – он держится за спусковой крючок, как за канат над пропастью.

Он примерял оружие к виску и груди, засовывал ствол в гортань. От привкуса смазки горло сводила судорога, на ладони отпечаталась насечка рукоятки, пальцы побелели.

Под утро грохнул выстрел, и Максим подумал, что он на том свете.

Понятно, он провел ночь наедине с оружием.

Теперь в дом беззвучно входила полиция с репортерами. На Максима в стороне будто бы не глядели. Сыщиков занимал его труп, криво застывший в кресле.

Поэтому сыщики трогали труп, приподнимали голову, отдирали волосы от крови, измеряли и записывали.

Щелкал затвор, вспыхивал блиц в стеклянном шаре, пахло озоном.

Максим представил уголовное дело с фотографией жертвы. Не себя, а именно того, кто привалился к письменному столу с пистолетом в упавшей руке. И некролог в «Abendzeitung», который он уже навеки не сможет отменить, потому что сообщение о смерти и есть смерть.

Он вышел на крыльцо, и увидел, что вчерашний дождь не закончился. Мутные полосы хлестали по ангару и ветрякам, по траве аэродрома. И он понял, что таким бывает именно первый дождь второй жизни людей. Ведь разве – будь Максим мертв, – стал ли бы он ежиться от сырости?

Максим подумал и выбросил браунинг в яму с водой.

Ну, выбросил, и ладно. Все равно не помогло.

Его потом еще долго преследовало видение: будто он гонит плоты по реке, и вот-вот рухнет в водоворот. На самом деле, Максим никогда не был плотогоном. Так что неоткуда было знать, что сердце плотогона иногда ускользает за бревна и притворяется рыбиной, а погуляв на воле, возвращается. Это еще легче перепутать со смертью.

Как он очутился в Германии? О, это странная история!

Дома он громко защитил диплом, увлекся авиацией, ему присвоили офицерское звание, и стали учить пилотировать аэропланы.

Гатчинские курсанты потом стали военными летчиками, а Ландо – конструктором самолетов. Он помогал Сикорскому, сам батька Жуковский благоволил к нему и позвал к себе в Аэродинамическую лабораторию.

Но тут Максим влюбился.

С первых свиданий Ландо понял, что Таня сколь красива, столь и сумасбродна. Но не знал, что она член тайной Боевой Организации эсеров. То есть, террористка.

А когда узнал, было поздно, Ландо пропал. Ради Леонтьевой он бросил карьеру ученого. Из-за нее ушел из Лаборатории Жуковского, из армии. И спасая Таню, пустился за ней по Европе.

Когда же посыпались неприятности, было глупо задаваться вопросом, почему он пошел за женщиной, а не она за ним.

Сначала Максиму нравилась игра с полицией, похожая на казаки-разбойники. Ему нравились мелькание городов, гостиницы, тайные встречи, закладки секрета. С волненьем и сердечным колотьем он передавал опасные свертки, запрещенные книги, бутылочки со всякой дрянью, вроде кислоты или порошка Бертольда Шварца.

Ландо познакомился с миром, настолько скрытым раньше, что ему с трудом верилось в его существование.

Он без звука чистил Танино оружие, ремонтировал печатные станки для листовок, придумывал к ним всяческие приспособления, ждал девушку с заданий и очень переживал.

Он восторгался Азефом и Савинковым даже когда еще их не знал.

Его волновала готовность эсеров погибнуть «ради революционного дела».

Ему казался близким их лозунг: «В борьбе обретешь ты право свое!» Он волновал Максима. Конечно же, – в борьбе! Конечно же, право! А, может быть, даже и счастье?