Анатолий Головков - Террористы

Максима охватили плохие предчувствия. Он знал, почему. Таня давно болела опасной формой туберкулеза, и уже больше лежала, чем ходила. Он побежал навстречу и едва успел подхватить ее на руки. Пошла горлом кровь, кожа сделалась желтоватой, как засвеченная фотобумага, ногти посинели, лицо приняло удивленное выражение.

Максим тряс ее за плечи, делал искусственное дыхание, щупал пульс, – тщетно.

Он не знал, сколько времени просидел рядом, гладя Таню по волосам, которые казались приклеенными, как у куклы. Он не мог поверить, что жена умерла, было легче думать, что заснула. Но, осознав, наконец, что это не сон, не обморок и даже не кома, Ландо повел себя, как безумный. Он вытер кровь на ее лице, понес к орнитоптеру, усадил на заднее сиденье, привязал ремнями и взлетел.

Орнитоптер будто бы ждал жену Ландо. Он замахал крылами, послушно оторвался от земли и полетел.

За деревьями начинались предместья, тянувшиеся до самой окраины Мюнхена, а дальше остальной мир.

Ландо сделал несколько кругов над этим миром, который казался ему враждебным, посадил птицу, и вдруг увидел погибших друзей.

Они стояли недалеко от ангара и Фрегата, где они прожили с Таней последние месяцы. Приведения выглядели как в Гатчинской авиашколе – загорелыми, в куртках на меху, в ярких шарфах, кожаных шлемах и в очках, похожих на глаза стрекозы.

Еще не так давно они испытывали русские машины, собранные в Гатчине. Проектировщики, которые не только никогда не летали на самолетах, но даже не видели их, отказывались слушать советы Ландо. Они выполняли приказ, так как империя отказалась покупать аэропланы у братьев Райт, дорого. В итоге деньги были потрачены, аппараты получились несовершенными.

Саша сгорел заживо, впервые поднявшись на биплане-тандеме Шабского – взорвался карбюратор. Василий погиб позже: его, пилота «двенадцатого Лебедя», одного из первых русских бипланов, сбили в бою на Балканах. Иван пролетал дольше других, но однажды его «Вуазен» попал в штопор из-за винта, расположенного за крылом…

Теперь они наблюдали, как Ландо выбирается из орнитоптера.

При виде погибших авиаторов Максим подумал, будто они ему мерещатся.

Он перекрестился, спрыгнул на траву и хотел заняться женой, но тело ее исчезло.

Услышав разговор за спиной, он обернулся и увидел, что невредимая Таня стоит рядом с пилотами, и они держат ее под руки. Все четверо улыбались, словно предстояла вечеринка.

Максим, чувствуя помрачение, стал на коленях просить, чтобы Таню не забирали. Ведь она только что умерла. Саша сказал, что кому как не друзьям теперь позаботиться о ней? Когда они погибли, Ландо тоже заботился об их семьях. Все будет хорошо. Ведь они отправляются не куда-нибудь, а в края приличные, с умеренным климатом и прекрасным ландшафтом, именно в Страну Зеленых Озер, так что Максиму незачем волноваться.

– Перестаньте, ребята, – сказал штабс-капитан, – сейчас не самый подходящий момент для розыгрыша. Мертвые не воскресают.

– Правильно, Макс, – согласился Иван. – Но мы теперь точно знаем, что нет жизни и нет смерти. Есть только условия пребывания сущности в пространстве.

Тут раздалось гудение, и над аэродромом снизился аэроплан с красными звездами на крыльях. Таких аэропланов никогда не видел Максим. Он насчитал восемь моторов!

Перекрывая гудение, из громкоговорителей в подбрюшье гиганта грянуло «Все выше, и выше…». Закрыв собою горизонт, самолет приземлился, оставляя колесами глубокую колею в траве.

«Максим Горький», – прочел Ландо.

Он никак не мог взять в толк, почему на фюзеляже начертано имя этого писателя. Почему, например, не Бунина? Что же касается посадки гиганта на немецком аэродроме, штабс-капитан, перебрав в голове все возможные варианты, остановился на единственном, хотя и маловероятном объяснении: данный «Максим Горький» мог появиться только из будущего.

Самолет между тем остановился у ангара, но пропеллеры вращались, видно экипаж торопился. Ему показалось, что в иллюминаторах мелькают лица. И вправду, дети размахивали красными флажками.

– Постойте же, черт вас подери! – крикнул Максим друзьям. – Что я буду делать без Тани? Если вы в Россию, заберите и меня!

– Извини, – ответил Василий, поднимаясь по трапу и увлекая за собой остальных, – мы не в Россию. А куда едем, тебе нельзя, еще не вышел срок.

Леонтьеву отпевали в русской часовне.

Панихиду служил протодьякон, сын эмигрантов.

Он читал канон с акцентом, изредка косился на немцев, которые крестились по-лютерански. Поскольку немцы не понимали ни слова, они больше внимали убогому хору – трем старухам и двум мальчикам-близнецам, внукам торговца рыбой.