Игорь Галеев - Радостный Суд. Домовая книга – 1

– Вань, – сказал я ему, – ищи дураков в другом месте.

Он обиделся:

– Ты индивидуалист конченный, твоё язычество – бесовство элементарное, сгоришь в гиене огненной.

– Ванька, подожди, давай я тебе ноги помою, чтобы ты ещё возвышенней себя почувствовал! – но он только дверью хлопнул.

Как мне, такому ядовитому, помогать и сострадать. Сам сдохну.

Запил я тогда сильно. В депрессию ушёл. Но стихи писал, много и всё классические – сопли и вопли.

Зачем-то играем мы оба.

Горят за спиною мосты

И хлопают крышкою гроба,

Но мне улыбаешься ты.

Ужастики просто какие-то лирические…

Все в моём Доме люди чинные, ухоженные, свежевыбритые, ладно одетые, охрана в вестибюле. Меня за исключение принимают, Люмпеном прозвали.

– Ну что, Люмпен, не сдох ещё?

– Не сдох, братцы, не сдох, – звеню я бутылками.

– Ну, подыхай скорей на здоровье.

Такие вот у них шуточки. Сидят, развалились, морды счастливые, а я в собственном детище как тварь последняя, в подвал спускаюсь, в свою каморку, с барского плеча даденную. Как тут не озлобиться?

Пью я и сатанею. Немым матом исхожу. Желчью на братьев Жёлтых извергаюсь. Магмой тысячеградусной на ареопаговцев и олигархов.

А стихи всё равно пишу, рифмы в голове так и бьются, прёт из меня лирика, талант кипит.

Я не знаю, что завтра сделаю,

Буду жив ли, сойду ли с ума,

Попаду ли в палату белую,

Иль достигну в падении дна…

Хорошо. Вот только «иль» выбивается. Много в русском языке странных слов: лишь, толь, ведь, коли… А я их уважаю, хотя и считает их кое- кто паразитами.

Я и раньше писал стихи, помоложе был, не ходил – летал, глаза горели, тонкие волосы до плеч – шевелюра огненная, всех в трепет и смущение ввергал. А стихи не читал – кричал апокалипсически, как один мой приятель – Антошка Ударный. Плохо он кончил, да и мне, видать, не лучше. Напьюсь, сплю, сны суровые рассматриваю. Просыпаюсь в поту – водка из меня уже через поры прёт, в затылке ломота, сознание куда-то проваливается.

Однажды пошёл за пузырём, январь выдался тёплым, минус семнадцать всего. Отключился прямо у дороги. Никто даже и не пнул. Проснулся – ночь, весь стылый, трясёт, на небо глянул – звёзды россыпью сказочной – в глотке вонь, сушь, холод в кости проник – человек-лёд, да и только.

Зачем проснулся? Какая сила меня толкнула? А я его очень почувствовал – этот толчок, будто кто-то по мозгам тёплой ладошкой прошёлся. «Ещё не вечер!» – шепот был. Два дня согреться не мог, всё поколачивало. Звёзды те, только глаза закрою, вижу – мерцают, шепчут, смотрят, ждут. Стоило в канаве очутиться, чтобы прочувствовать всю бездонность расстояния между Землёй и Небом, все объёмы и величины, все шелесты, всё безмолвное звучание. И еще ни один раз испытал подобный опыт. И каких только рож не видел! Всякому посоветую – напейся и усни в сугробе. Незачем с парашюта прыгать и в горы лезть. Проснёшься – значит ещё нужен. Нет, значит – нет.

Играем с тобою мы оба.

И в страстном забвении ты,

Моя дорогая зазноба,

Моей тошнотворной мечты.

Безбожно фальшивим мы оба

На фоне пришедшей зимы,

На сцене большого сугроба,

Под тусклым презреньем Луны.

Были женщины, были, чего там говорить. Толстые и глупые, молодые и наивные, ушлые и горячие. Приводил их в каморку под подмигивание охранников (это они завсегда понимают), говорил о звёздах, делился опытом о глубинах жизни, кричал стихи, рассуждал о грядущем и прошедшем. Улетали от меня бабоньки как очумелые. Сложный я для дам. Я же начитанный до ужаса. Гуманитарий, архитектор-новатор. Человек-лёд, человек-пламя. В космогонии и космологии силён. Чувствительный и ранимый.

Я знаю всё. Я всё изведал —

От геморроя до Манфреда!

Не помню, кто написал. Может, и я. «Геморроя» лучше с большой буквы, тогда что-то проявится.

Но натуральный геморрой – это моё бедственное положение. Люмпен-пьяница, членистоногий бабник, стихоплёт-гордец, кухонный божок, тайный похабник и прочая, прочая. Его величество Изгой. А всё потому, что люблю себя безмерно и дорожу любым движением и шелестом своей души.

Послушайте, душа не есть нечто бессмертное, душа подобна ядерному реактору, где атомы страстей и мыслей сталкиваются и распадаются на сотни новых элементов, главный из которых – элемент нетленной памяти. Душа черна, в ней корчи и муки, в ней плоть и кровь, страсти и дилеммы, она питается физиологией и эмоциями, она как топка, в которой сгорает жизнь. Душа смертна. Но есть нечто больше души. Дольше души. Величественнее. Могущественнее. Другой орган. Другая частичка Божественная песчинка. Микроб Бога. Божья болезнь. Зародыш божества. Вирус бессмертия. Пронизывающий всё и вся, заражающий многих, но редко у кого вызывающий настоящую «болезнь».