Мифы, предания и сказки фиджийцев

и носильщики постоянно отвечали ему громкими возгласами. Так же как и в случае с лодкой, процессия замирала, как только песня прерывалась.

Традиционно фиджийцы брали всю пищу руками, но мбокола (общее название человеческого мяса; исходное значение слова, по-видимому, "сытная пища") всегда ели большими длиннозубыми деревянными вилками, которые составляли семейную реликвию, тщательно хранились, передавались по наследству и, так же как лодки и палицы, имели имена. Первым полагалось есть туловище [36, с. 164-165]. Голову жертвы зарывали в землю: по океанийским представлениям, наибольшая мана заключается именно в голове (ср. в связи с этим непропорционально большие головы многих статуй на различных островах), и никому, даже самому высокому вождю, она не под силу. Сердце и язык как вместилище особой, сверхъестественной силы съедал вождь.

Каннибализм, идея маны вообще и значение множества табу, определявших жизнь фиджийца, — все это было настолько само собой разумеющимся, что едва ли могло составить сюжет мифа или сказки. Этиологических текстов подобного рода крайне мало, так же как мало и мифов творения в собственном смысле: космогония и антропология явно разработаны у фиджийцев меньше, чем история, граничащая с доисторией, или героические события. Неудивительно, что культурные герои больше напоминают богатырей — не просвещающих земли, а триумфально покоряющих их себе. Кажется, что в рассказах о них важнее не то, чему они научили людей, а то, сколько одержали побед (исторический жанр) или нарушили запретов (волшебная сказка), про которые вовсе и не стоит знать, откуда они пошли. И все же у читателя не должно сложиться впечатление, что фиджийской мифологии вообще чужды космогонические мотивы. Отчасти они остаются в этой книге "за кадром" — поскольку здесь представлен именно повествовательный, прозаический фольклор.

Потребность же в эпическом и героическом, в высоком и тайном, в художественно-прекрасном в полной мере нашла свое выражение в фиджийском меке. Это особое сочетание песни, танца и зрелища, сопровождаемое хлопаньем в ладоши, звуками лали или деревянных и бамбуковых гонгов.

По форме меке можно разделить на две группы — меке-речитативы, сопоставимые, пожалуй, с европейским верлибром (число слогов в строке таких меке относительно свободно), и ассонансные меке, с определенным числом слогов в строке и созвучием (неполной рифмой) конечных слов в соседних или перекрестно связанных строках либо в серии строк. Строка в меке осознается как цельнооформленная единица в значительной мере потому, что все произведение исполняется под четкий ритм лали. Две техники могут соседствовать в одном произведении, пример тому — приведенные в Приложении меке "Коро-и-тама", "Песнь янгоны". Ср. несколько строк из меке "Коро-и-тама", показывающих технику первого рода (речитатив):

(цит. no [97, c. 427]).

Приемы второго рода иллюстрирует "Меке Малоло" (см. его перевод в Приложении):

Что касается содержания, то первоначально, по-видимому, наибольшая роль принадлежала эпическим меке, образцы которых приведены в [42; 78]. Постепенно меке расширили свою функцию, став, с одной стороны, отзвуком ритуала, обряда и подчинив, с другой стороны, торжественность занимательности (ср. примеры в [78]). Эпический песенный фольклор с его зашифрованными мифологическими мотивами был легко вытеснен более понятными меке о подвигах известных героев или меке со сказочно-фантастическими и бытовыми элементами, обычно имеющими прозаические корреляты. Вероятно, такое возобладание конкретики и сказочной фантастики в фольклоре обычно для обществ с неразвитой эзотерической традицией. Нетрудно догадаться к тому же, что при варварском отношении большинства белых к традиционной фиджийской духовной культуре, пронесенном почти через весь XIX в., мифологические циклы о сотворении мира и человека должны были утратиться в первую очередь, открыться европейцам — в последнюю. Кстати, многие из меке мифологического содержания практически непереводимы, а часть из них непонятна даже для самих аборигенов. При сохранении таких меке в ритуале происходило то, что хорошо описано у Б. Н. Путилова: "Конкретный смысл... для новых исполнителей утрачивался, но знание его оказывалось и необязательным, поскольку были известны... общее значение и связь с танцем и ритуалом" [15, с. 9].