Эдит Гамильтон - Мифология. Бессмертные истории о богах и героях

Слова Одиссея взъярили Полифема: он отколол от горной гряды чуть ли не целую скалу и метнул каменную глыбу в обидчиков; она пролетела на волосок от корабельного носа, но поднятая ею волна погнала судно обратно к острову. Гребцы изо всех сил налегли на весла и сумели преодолеть могучий вал. Однако, едва корабль оказался на мало-мальски безопасном расстоянии от берега, Одиссей снова принялся выкрикивать оскорбления: «Если, циклоп, из смертных людей кто-нибудь тебя спросит, / Кто так позорно тебя ослепил, то ему ты ответишь: / То Одиссей, городов разрушитель, выколол глаз мне» [130] Там же. . Теперь изувеченный циклоп уже ничего с ними поделать не мог: слишком далеко они отплыли. Ему оставалось только сидеть в бессилии у своей пещеры.

Сотни лет существовала лишь эта единственная история о Полифеме. Из века в век он оставался все тем же кошмарным чудовищем — огромным, бесформенным и уже безглазым. А потом страшный циклоп вдруг преобразился, потому что со временем все жестокое и уродливое имеет склонность исправляться и смягчаться. Может быть, кто-то из сказителей проникся жалостью к дикарю, ставшему после встречи с Одиссеем беспомощным калекой. Как бы то ни было, в новом сюжете он предстает совсем другим — хоть и чудовищем, но не кровожадным, а несчастным, доверчивым и нелепым, полностью осознающим свое безобразие, неотесанность, дикость и потому бесконечно страдающим от неразделенной любви к прелестной и насмешливой морской нимфе Галатее. Теперь Полифем живет на Сицилии. Он даже каким-то волшебным образом сумел вернуть себе глаз, возможно благодаря своему отцу, которым в этом сюжете выступает повелитель морей Посейдон. Влюбленный великан понимал, что Галатея никогда не ответит ему взаимностью и надеяться не на что. Однако всякий раз, когда измученный страданиями Полифем скреплял сердце и говорил себе: «Эх ты, Киклоп, ты Киклоп! Ну, куда твои мысли умчались? Ту [овцу] подои, что под носом стоит, — не гонись за бегущей» [131] Феокрит. Идиллии. Перевод М. Е. Грабарь-Пассек. , плутовка подкрадывалась неслышно к стаду, и на овец градом сыпались яблоки, а над ухом циклопа звенело издевательское: «Разиня!» Он вскакивал и бежал следом, но она ускользала, заливисто хохоча над его жалкими попытками ее догнать. И снова циклоп оставался обреченно сидеть на берегу, только теперь не бросаясь скалами в корабли, а напевая печальные песни о любви, призванные растопить сердце нимфы.

В еще более поздней версии Галатея ведет себя приветливее, но вовсе не потому, что эта прекрасная дева («белей молока, виноградинки юной свежее» [132] Там же. , как пел о ней Полифем) полюбила косматого одноглазого дикаря (в этом сюжете у него тоже снова есть глаз), а потому, что сочла неблагоразумным отвергать ухаживания любимого сына владыки морей. Она объясняет это своей сестре Дориде, которая сама когда-то надеялась очаровать циклопа и поэтому сейчас начинает разговор с подтрунивания: «Ну и поклонничек у тебя — этот сицилийский пастух. Все только о вас и судачат».

ГАЛАТEЯ: Оставь, прошу, свои насмешки. Он сын Посейдона, между прочим.

ДОРИДА: Да хоть бы и самого Зевса. Одно несомненно — он грубый дикарь и невежа.

ГАЛАТEЯ: Поверь мне, Дорида, это придает ему мужественности. Да, не спорю, у него всего один глаз, но видит он им не хуже, чем двумя.

ДОРИДА: А ты, кажется, сама в него влюблена.

ГАЛАТEЯ: Я? В Полифема? Да что ты! Но я понимаю, почему ты так говоришь. Тебя задевает, что он никогда не замечал никого из вас — только меня.

ДОРИДА: Одноглазому пастуху ты показалась красавицей. Право, есть чем гордиться! Что ж, по крайней мере тебе не придется утруждать себя стряпней для него — говорят, он с удовольствием поедает чужеземцев [133] Лукиан. Морские разговоры. Дорида и Галатея. Вольный пересказ Эдит Гамильтон. — Прим. ред. .

Покорить сердце Галатеи Полифему так и не удалось. Она влюбилась в прекрасного царевича по имени Акид, и обезумевший от ревности циклоп убил его. Но Акид не ушел в царство мертвых, а обратился в речного бога, так что все закончилось хорошо. Любил ли Полифем кого-то, кроме Галатеи, и влюблялся ли кто-то в него самого, никто из античных авторов не сообщает.

Первый сюжет о происхождении Нарцисса встречается только в раннем гомеровском гимне VIII или VII в. до н. э., второй взят у Овидия. Между этими произведениями огромная разница. Это обусловлено не только временной дистанцией в шесть-семь столетий, но и коренными отличиями греческой и римской литературы. Гимну присущи простота и объективность. В нем нет ни капли вычурности. Его автор сосредоточен на теме повествования. Овидий же, как всегда, старается произвести впечатление на читателя, правда, надо признать, делает это мастерски. Эпизод, где призрак пытается разглядеть свое отражение в водах реки смерти, — изящный художественный прием, свойственный Овидию. Греческим поэтам подобная утонченность совершенно чужда. О празднествах в память Гиацинта лучше всего пишет Еврипид. Сама легенда представлена у Аполлодора и Овидия. Если в моем пересказе она местами грешит излишней цветистостью, это произошло исключительно под влиянием Овидия. Аполлодор ни в какие живописные отступления не пускается. Сюжет об Адонисе я беру у двух авторов III–II вв. до н. э. — Феокрита и Биона. Изложен он в характерной для александрийских поэтов манере — лиричной, немного сентиментальной, но неизменно изысканной.