Эдит Гамильтон - Мифология. Бессмертные истории о богах и героях

Влюбленный до безумия Главк в отчаянии направился к Цирцее просить приворотное зелье, которое растопило бы холодное сердце Сциллы. Однако, когда он поведал волшебнице о своей безответной любви и взмолился о помощи, Цирцея сама воспылала к нему страстью. Она обольщала его самыми ласковыми речами и чарующими взглядами, но Главк остался к ним глух и слеп. «Скорее водоросль будет в горах вырастать и деревья в пучинах, нежели к Сцилле любовь у меня пропадет!» [332] Там же. — заявил он. Цирцея страшно разъярилась, однако не на Главка, а на соперницу. Изготовив отраву, она проникла в заводь, где купалась Сцилла, и вылила туда свое ядовитое снадобье. Едва войдя в воду, нимфа превратилась в ужасное чудовище — ее окружили змеиные и зубастые песьи головы, возникшие прямо из ее тела. Ни сбежать от них, ни оттолкнуть их от себя она не могла: кошмарные порождения были частью ее самой. Так и осталась она у той скалы, будто навеки приросла к ней, и в своей невыразимой злобе и ненависти крушит все, что подвернется, грозя гибелью оказавшимся поблизости мореходам, как убедились в этом на собственном опыте Ясон, Одиссей и Эней.

Жила на свете одна девушка, наделенная таким же великим даром, как у Протея, — принимать разные обличья, но способность свою она использовала в довольно неожиданных целях: чтобы добывать пищу для голодающего отца. Это единственный миф, в котором добрая богиня Церера (греческая Деметра) предстает жестокой и мстительной. Эрисихтону хватило кощунственной дерзости срубить самый высокий дуб в священной роще Цереры. Когда слуги, которым он приказал свалить дерево, отказались творить святотатство, он выхватил у них топор и сам набросился на могучий ствол, вокруг которого любили водить хороводы дриады. Из рассеченной коры хлынула кровь и донесся голос, предупреждавший, что возмездие Цереры не заставит себя ждать. Но эти чудеса не укротили гнев Эрисихтона. Он наносил топором удар за ударом, пока огромный дуб не рухнул наземь. Дриады помчались к Церере, и глубоко оскорбленная богиня пообещала, что злодея будет ждать невиданная доселе кара. Одну из дриад она отправила на своей колеснице в мрачную обитель Голода передать повеление овладеть Эрисихтоном. «Пусть никакое изобилие будет не в силах его насытить. Пусть, набивая утробу, он страдает от голодных мук».

Богиня голода повиновалась. Прокравшись в покои Эрисихтона, когда тот спал, она обхватила его костлявыми руками, прижалась к нему всем своим заморенным телом, проникла во все его жилы и вдохнула в него ненасытность. Он проснулся с волчьим аппетитом и велел принести еды, но чем больше ел, тем его еще сильнее терзал голод. Эрисихтон глотал мясо, почти не жуя, и с каждым куском у него все нестерпимее сосало под ложечкой. Он истратил все свое состояние на горы пищи, которая не утоляла его голод даже на миг. В конце концов у Эрисихтона не осталось ничего, кроме дочери. Он продал и ее. Но, выйдя на берег к хозяйскому кораблю, дева взмолилась Посейдону, чтобы тот спас ее от рабства. Бог внял мольбе и обратил деву в рыбака. Хозяин, шедший почти следом за ней, не увидел на всем берегу никого, кроме рыбака, занятого своими снастями. «Еще миг назад была здесь, куда же она подевалась? — растерянно спросил у него хозяин. — Вот ее следы, и вот они обрываются». — «Клянусь морским богом, кроме меня, сюда никто не приходил, ни женщина, ни мужчина», — ответил рыбак. Когда хозяин в полной растерянности удалился на корабль, девушка обрела прежний облик. Вернувшись к отцу, она на радостях рассказала ему о свершившемся чуде, и Эрисихтон тотчас сообразил, как на этом заработать. Он продавал дочь в рабство снова и снова. И каждый раз Посейдон превращал ее в разных существ — то в кобылу, то в птицу, то еще в кого-то. И каждый раз она сбегала от нового хозяина и возвращалась к отцу. Но в конце концов, когда даже вырученных таким способом средств стало не хватать, Эрисихтон принялся глодать собственное тело и умер, пожрав сам себя.

Эти двое были римскими божествами, не греческими. Помона, единственная из нимф, не любила дикие лесные заросли. Ей нравились только сады и густо усыпанные плодами деревья. Она готова была дни напролет неустанно, с упоением поливать, подвязывать, стричь, прививать и окучивать. Другой страсти Помона не знала. Она избегала мужчин, уединяясь в своих обожаемых садах, и даже близко не подпускала никого из поклонников. Настойчивее и горячее всех ее добивался Вертумн, но и он не особенно преуспел. Нередко ему удавалось проникнуть к ней в сад, прикинувшись то неотесанным жнецом с корзиной спелых колосьев, то неуклюжим пастухом, то обрезчиком лозы. В такие минуты он ликовал, что может полюбоваться Помоной, и одновременно досадовал, что его самого в таком обличье она вниманием не удостоит. Наконец он придумал кое-что получше. Вертумн пробрался в сад под видом дряхлой старухи, которая ничем не насторожила Помону, когда принялась нахваливать дивные фрукты, а потом сказала вдруг: «Но ты, дитя, куда прекраснее» — и расцеловала нимфу в обе щеки. Однако за этим поцелуем последовали другие, каких Помона от старухи никак не ожидала. Почувствовав, что нимфа встревожена, Вертумн выпустил ее из объятий и уселся на бугорок напротив вяза, который обвивала виноградная лоза, увешанная пурпурными гроздьями. «Как чудесен их союз, — проговорил он умиленно голосом старухи. — И как плохо было бы им друг без друга. Ствол стоял бы холостым, голым, а лоза лежала бы на земле бесплодная. Не такой ли участи ты желаешь, отворачиваясь от всех, кто ищет с тобой союза? Однако ты уж послушай старуху, любящую тебя паче всех твоих ожиданий. Среди отвергаемых тобой без счета есть один, которого отталкивать было бы неразумно. Это Вертумн. Ты его первая любовь и последняя. И заметь, он тоже не чает души в садах и дарах земли. Он будет заботиться о них вместе с тобой». Помрачнев, он напомнил, сколько раз Венера показывала свою нетерпимость к жестокосердным девицам, и рассказал печальную историю Анаксареты, которая пренебрегала добивавшимся ее любви Ифисом, издеваясь над ним, пока тот в отчаянии не повесился на ее воротах. Тогда Венера превратила бесчувственную гордячку в каменное изваяние. «Задумайся об этом, — умолял Вертумн. — Не отвергай того, кто по-настоящему тебя любит!» С этими словами он сбросил чужое обличье и предстал перед Помоной во всем очаровании своей юности. Перед такой красотой в сочетании с несомненным красноречием нимфа устоять не смогла. И с тех пор ее сад они возделывали вдвоем.