Низами Гянджеви - Семь красавиц

Услыхал хозяин речи эти, и огнем,
Пробудившись, вожделенье запылало в нем.

Страсть его природе чистой не чужда была,
Шум затеяли и хохот, слышный до луны.

Видел он: средь них задорней всех одна была —
Весела, лицом румийским розово-смугла,

Подбородок — словно солнце утренних высот,
Губы нежные, как пальмы финиковой плод.

Быстрый взгляд ее стрелою острой поражал,
Смех ее — веселый, звонкий — сахар расточал.

Этот кипарис гранаты в воду уронил,
А свои гранаты влагой щедро напоил.

Всякому, кто в эти чары попадал, как в сеть,
Овладеть хотелось ею или умереть.

И таким гореть лукавством взгляд ее умел,
Что терял свой ум разумный, трезвенник пьянел.

Был пленен хозяин юный красотой луны —
Больше, чем огнем индийцы в храмах пленены.

От души его преграды веры отошли...
Праведник, кляни неверье! Верных восхвали!

Через час те девы-стражи вновь пришли вдвоем.
Быстрые, любовным сами полные огнем.

В ту беседку две газели легкие пришли,
Что газелей к водопою барса привели.

Прибежали, нетерпеньем пламенным полны
Пред хозяином любезным искупить вины.

Не сошел еще хозяин с места своего,
прем стали, как хаджибы. спрашивать его:

«О хаджа! Из тех красавиц, что ты видел здесь,
Опиши скорей — какую нам к тебе привесть?»

Юноша словами живо им нарисовал
Ту, чей облик так в нем сильно сердце взволновал.

Только молвил, те вскочили и расстались с ним,
Уподобясь не газелям, а тигрицам злым.

И в саду неподалеку вмиг нашли ее,
Лаской, хитростью, угрозой привели ее.

Ни одна душа их тайны не могла узнать'
А узнала бы, так, верно б, ей несдобровать.

Привели луну в беседку — и смотри теперь —
Чудо: заперли снаружи на щеколду дверь...

А настроили сначала, словно чанг, на лад
Эту пери, что хозяйский так пленила взгляд.

Рассказали по дороге девы обо всем —
О хозяине прекрасном, добром, молодом.

И не видевши ни разу юношу, она
Уж была в него — заочно — страстно влюблена.

А взглянула — видит: лучше, чем в расказе, он:
Видит — золото, в рассказе ж был он посребрен.

Юношу лишил терпенья, жег любовный пыл.
Он со стройным кипарисом в разговор вступил.

«Как зовут тебя?» — спросил он. «Счастье», — та в ответ.
«Молви, пери, чем полна ты? — «Страстью!» — та в ответ.

«Кто красу твою взлелеял?» — Отвечала: «Свет!»
«Глаз дурной да не коснется нас с тобою!» — «Нет!»

«Чем ты скрыта?» — «Ладом саза», — девушка сказала.
«В чем твое очарованье?» — «В неге», — отвечала.

«Поцелуемся?» — спросил он. «Шесть десятков раз!»
«Не пора ли уж?» — спросил он. — «Да, пора сейчас!»

«Будешь ли моей?» — «Конечно!» — молвила она.
«Скоро ль?» — «Скоро», — отвечала юная луна.

Дальше сдерживать желанье не имел он сил.
Скромность он свою утратил, стыд свой погасил.

Как она свой чанг, за кудри гурию он взял.
Обнял стан ее и к сердцу горячо прижал.

Целовать он начал страстно сладкие уста —
Раз, и десять раз, и двадцать, и еще до ста.

Поцелуи распалили вожделенье в нем,
Запылала пуще жажда наслажденья в нем.

Он целебного напитка захотел испить,
Он живой воды в потоке захотел добыть.

Скажешь ты, что на онагра черный лев напал,
Всеми лапами онагра мощными подмял.

Но беседка эта ветхой, дряхлою была
И под тяжестью двойною трещяну дала.

И обрушилась внезапно, с треском развалясь.
Так не кончилось их дело дурно в этот раз.

Он раскаянья избегнул, хоть и был смущен.
Прянула она направо, а налево—он.

Чтобы люди их увидеть вместе не могли,
Вмиг они разъединились, в стороны ушли.

Скрылся юноша в чащобе лиственных купин;
Тосковал он и томился горько там один.

И к подругам воротилась тюркская луна,
Хмуря брови, сожалений искренних полна.

Музыкантшей и певицей девушка была;
Села грустная — ив руки чанг она взяла.