Низами Гянджеви - Семь красавиц

Отвечал купец китайский шаху: «Видишь сам —
Хороша она, разумна, речь ее — бальзам.

Но у ней — дурная, нет ли — есть черта одна:
Домогательств не выносит никаких она.

Видишь ты: тюрчанка эта дивно хороша,
Истинно она, скажу я, во плоти душа.

Но откроюсь я: доныне, кто б ни брал ее,
Вскоре — неприкосновенной — возвращал ее.

Кто б ее ни домогался, шах мой, до сих пор,
Непреклонная, давала всем она отпор.

Коль ее к любви хотели силою склонить,
На себя она грозила руки наложить.

Нрав несносный у рабыни, прямо я скажу,
Да и сам, о шах, придирчив ты, как я гляжу.

Если так ты непокладист нравом, то навряд
С ней дела пойдут, о шах мой, у тебя на лад.

Если ты ее и купишь и к себе возьмешь,
То, поверь, ко мне обратно завтра отошлешь.

Прямо говорю — ты эту лучше не бери,
Из моих рабынь другую лучше присмотра,

Если выберешь согласно нраву своему,
То с тебя я за покупку денег не возьму».

Шах всю тысячу красавиц вновь пересмотрел,
Ни одной из них по сердцу выбрать не сумел.

Вновь он к первой возвратился. В сердце шаха к ней
С каждым взглядом страсть живая делалась сильней.

Полюбил ее, решил он в дом рабыню взять,
Хоть не знал еще, как в нарды будет с ней играть.

Раз увидев, не хотел он расставаться с ней.
Ласково решил он мягко обращаться с ней.

Он свою предосторожность в сердце усыпил,
В нем любовь возобладала, деву он купил.

И велел он казначею заплатить скорей
Серебром за ту, чьи ноги серебра белей.

Чтоб убить змею желанья, взял рабыню он,
Но ему разлуки с нею угрожал дракон.

Периликая, в гареме шахском поселясь
Как цветок на новой почве в доме прижилась.

Как бутон, она раскрылась — в ярких лепестках,
Но ни в чем ее влюбленный не неволил шах.

И в домашние заботы вся погружена,
Исполнительной хозяйкой сделалась она.

Все она в своих покоях двери заперла,
Только дверь одна — для шаха — отперта была.

Хоть вознес ее высоко шах, как кипарис,
Но она, как тень, клонилась головою вниз,

И явилась та горбунья и взялась ей льстить,
Чтоб согнуть тростник высокий и ее сгубить.

Что ж рабыня? Волю гневу тут дала она;
Разбранив в сердцах, старуху прогнала она.

«Я невольница простая, не царица я,
Быть не госпожой, служанкой доля здесь моя!»

Падишах, когда все это дело разобрал,
Понял все он и старуху из дому прогнал.

А к невольнице такая страсть горела в нем,
Что своей рабыни вскоре сам он стал рабом.

И, прекрасную тюрчанку сильно полюбя,
Он любви не домогался, сдерживал себя.

Хоть в ту пору, несомненно, и сама она
Уж была, должно быть, втайне в шаха влюблена.

С нею был в опочивальне как-то ночью шах,
Завернувшись в шелк китайский, кутаясь в мехах.

Окружил ее — как крепость, скажешь, ров с водой,
Страстью изнывал влюбленный рядом молодой.

И не менее, чем в шахе, страсть пылала в ней.
И, открыв уста, с любовью так сказал он ей:

«О трепещущая пальма в шелесте ветвей,
О живое око сердца и душа очей!

Кипарис перед тобою крив, — так ты стройна!
Как отверстие кувшина пред тобой луна!

Знаешь ты сама — тобою я одной дышу...
На вопрос мой дать правдивый я ответ прошу.

Если от тебя услышу только правду я,
То, как стан твой, распрямится и судьба моя».

Чтоб ее расположенье разбудить верней,
Розы свежие и сахар стал он сыпать ей.

И такую рассказал он притчу: «Как-то раз
О Балкис и Сулеймане слышал я рассказ.

Радостью их и печалью сын прелестный был,
Только не владел руками он и не ходил.

Молвила Балкис однажды: «О любимый мой,
Посмотри — здоровы телом оба мы с тобой.

Почему же сын наш болен? Силы рук и ног
Он лишен! За что так горько покарал нас бог?

Надо средство исцеленья для него открыть.
Ты премудр, и ты сумеешь сына исцелить.