Низами Гянджеви - Семь красавиц

Страсть мою, что пламенела, не утолена,
Страсть мою меня молила удержать она.

И она клялась мне: «Это будет все твое.
Завтра ночью ты желанье утолишь свое.

Потерпи одни лишь сутки. Завтра, — говорю, —
Дверь к сокровищу сама я завтра отворю.

Ночь одну лишь дай мне сроку! Быстро ночь пройдет.
Ведь одна лишь ночь — подумай: только ночь, не год!»

Так она мне говорила. Я же, как слепой
Иль как бешеный, вцепился в пояс ей рукой,

И во мне от просьб желанной девы возросло
Во сто раз желаний пламя. До того дошло,

Что рванул я и ослабил пояс у нее.
А царица, нетерпенье увидав мое,

Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой.
Отомкну сейчас сама я двери кладовой.

Отомкнув перед тобою дверь, скажу: «Открой...»
И тогда, что пожелаешь, делай ты со мной!»

Я на сладкую уловку эту пойман был,
Выпустил из рук царицу и глаза прикрыл.

И — доверчиво — ей сроку дал я миг, другой.
И когда услышал слово тихое: «Открой...» —

Я, с надеждою на деву бросив быстрый взгляд,
Увидал: пустырь, корзину и над ней канат.

Ни подруги близ, ни друга не увидел я.
Вздох горячий да холодный ветер — мне друзья.

Как отставшая от солнца тень в закатный час, —
Тень-Тюркназ отстал от солнца своего — Тюркназ..

А перед моей корзиной друг мясник предстал.
Заключил меня в объятья, извиняться стал.

«Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал, — Т
Я бы не поверил, если б сам не испытал.

Тайное ты нынче видел, — что нельзя узнать
Иначе. Кому ж об этом можно рассказать?»

И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел,
В знак тоски и утесненья черное надел.

Я сказал: «О угнетенный горем, как и я,
Бедный друг мой! Мне по нраву стала мысль твоя, -

Пребывающим в печали черной и в молчанье —
Черное лишь подобает это одеянье».

Шелк на голову набросив черный, словно ночь,
Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.

С черным сердцем появился я в родном дому.
Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому1

И скорблю, что из-за грубой похоти навек
Потерял я все, чем смутно грезит человек!»

И когда мой шах мне повесть эту рассказал, —
Я — его раба — избрала то, что он избрал.

В мрак ушла я с Искендером за живой водой!..
Ярче месяц — осененный неба чернотой.

И над царским троном черный должен быть покров.
Черный цвет прекрасен. Это лучший из цветов.

Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны.
Кудри черные и брови юности даны.

Чернотой прекрасны очи и осветлены.
Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены.

Коль шелка небесной ночи не были б черны, —
Их бы разве постилали в колыбель луны?

Каждый из семи престолов свой имеет цвет,
Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет».

Так индийская царевна в предрассветный час
Пред царем Бахрамом дивный кончила рассказ.

Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво,
Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый

В час, когда нагорий ворот и пола степей
Позлатились ярким блеском солнечных лучей,

В воскресенье, словно солнце поутру, Бахрам
В золотое одеянье облачился сам.

И подобен солнцу утра красотой лица,
Он вошел под свод высокий желтого дворца.

Сердце в радости беспечной там он утопил,
Внемля пенью, из фиала золотого пил.

А когда померк лучистый тот воскресный день
И в покое брачном шаха воцарилась тень,

Шах светильнику Китая нежному сказал,
Чтоб она с прекрасным словом свой сдружила лад.

Попросил кумир Турана повесть рассказать
Сказочную, — дню, светилу и дворцу под стать.

Просьбу высказав, он просьбы исполненъя ждал.
Извинений и уверток шах не принимал.

И сказала дочь хакана Чина — Ягманаз:
«О мой шах, тебе подвластны Рум, Туран, Тараз.

Ты владык земли встречаешь пред дворцом твоим,
И цари хвалу возносят пред лицом твоим.