Низами Гянджеви - Семь красавиц

Не хочу я, мой владыка, — я не утаю, —
Ради радостей мгновенных жизнь губить свою.

Жизнь дороже мне. И лучше мне безмужней жить,
Чем испить отраву страсти и себя сгубить.

Не любви, о шах, я жажду — жизни жажду я!
Вот тебе и явной стала тайна вся моя.

Крышку с тайны сняв, как хочешь, так и поступай,
У себя оставь, коль хочешь, а не то продай.

Вот, о царь, я все сказала, правду возлюбя,
Я не спрятала, не скрыла тайны от тебя.

Я надеюсь, шах вселенной, что и ты теперь
Предо мной своей загадки приоткроешь дверь:

Почему рабынь прекрасных падишах берет
В дом к себе— и их меняет чуть не сотню в год?

И недели не живет он ни с одной из них,
И души не отдает он ни одной из них?

Приголубит и приблизит к своему лучу,
А потом ее поспешно гасит, как свечу?

До небес сперва возносит, холит и дарит,
И с презрением отбросит, и не поглядит?»

Шах ответил: «Путь возвратный открывал я им,
Так как не был ни одною искренне любим.

Поначалу все бывали очень хороши;
А потом — куда девалась доброта души?..

В царском доме, как царицы, привыкали жить.
Мне они переставали преданно служить.

Ведать меру должен каждый, кто душой не слеп,
Не для всякого желудка годен чистый хлеб.

Нет, железный лишь желудок может совладать
И с несвойственною пищей, чтоб не пострадать.

Если к женщине мужчина страстью ослеплен,
Много ей недостающих свойств припишет он.

Но ведь женщина — былинка, ветер мчит ее, —
Как же сердцем положиться можно на нее?

Если золото увидит, то — в конце концов —
Голову она склоняет чашею весов.

Скажем: жемчугом незрелый полон был гранат,
А когда созрел он — зерна лалами горят.

Женщина, что виноградник, — нежно зелена,
Недозрев; когда ж созрела, то лицом черна.

Наполняет ночь сияньем яркий блеск луны,
И в достоинстве мужчины чистота жены.

Все рабыни, что бывали здесь перед тобой,
Были заняты всецело только лишь собой.

Мне из всех из них служила только ты одна,
Вижу — истинным усердьем ты ко мне полна.

Хоть любви твоей лишен я, все же я не лгу, —
Без тебя теперь спокойно жить я не могу».

Много шах своей рабыне слов таких сказал,
Но к желаемому ближе ни на пядь не стал.

От него она, как прежде, далека была.
Как и прежде, не попала в цель его стрела.

И под бременем печали этот властелин
Шел по каменистым скалам день за днем один.

Рядом был родник желанный, жаждой он горел
Нестерпимой. Проходило время, он терпел.

Та горбунья, что когда-то во дворце жила
И которую рабыня в гневе прогнала,

Услыхала, что несчастье дома терпит шах,
Что пред собственной рабыней он склонен во прах,

Что лишился, околдован, сил могучий муж,
И сказала: «Ну, старуха! Мудрость обнаружь!

Не пора ли на гордячку чары навести
И заставить эту пери в дивий пляс пойти?

Я то в паланкине солнца живо брешь пробью!
Не гордись, луна! Разрушу крепость я твою,

Чтобы мною не гнушались, чтоб ничья стрела
Угодить в мою кривую спину не могла!»

Весь свой ум пустила бабка в ход и наконец
Умудрилась и проникла к шаху во дворец.

Чтобы пал и посрамился гордый тот кумир,
К хитрости она прибегла древней, словно мир.

Шаху молвила: «Неужто с молодым конем
Ты не сладишь, чтоб ходил он под твоим седлом?

Ты послушайся старуху: два-три дня пред ней
Ты оседлывай бывалых под седлом коней.

Иль тебе не приходилось самому, видать,
Норовистого трехлетка в табуне хватать?»

И попался шах на хитрость и подумал:
«Что ж, Из такой колодки будет и кирпич хорош!..»

Вскоре новая явилась дева во дворце —
Огнеокая, с улыбкой милой на лице.

Хороша она, учтива и ловка была,
Нравом добрая, живая, всем она взяла.

В доме живо осмелела, осмотрясь, она,
И игрой азартной с шахом занялась она.