Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

Он на крылах распластанных влетает
И ими бьет, затем дает им роздых —
Святое оперение смыкает,
Так голуби в своих ликуют гнездах.
И шум, и след пернатый сохраняет
На миг еще прорезанный им воздух,
И вот, крыла победные покоя,
Идет он гордо к матери в покои.

И видит: после Марсовых объятий
Сидит Венера на одре, у края,
К ее груди приникнув, благодати
Впивает бог, на лик ее взирая;
Их осыпают розы на кровати
Из облачка, вновь к играм побуждая,
Но целовать тысячекратной мерой
Готова друга милого Венера.

Малютки-купидоны мотыльками
Над ними и порхают, и кружат:
Один с тысячецветными крылами
Прильнуть к одной из роз любовно рад,
Другой, наполнив свой колчан цветами,
Их рассыпает над одром услад,
А третий, облако крылом поймавший,
Трясет его над ложем, в дланях сжавши.

И розы, как на крыльях оперенных,
Вновь опадают, ложе все устлав,
Но не пресытят радостных влюбленных.
Когда Амор, пред матерью представ,
Не складывая крыльев утомленных,
Обвил ей шею, сердце взволновав,
Веселый, не переведя дыханья,
С трудом он мог начать повествованье.

«Какие вести? Путь откуда правил? —
Поцеловала сына нежно мать. —
В сетях ты бога, смертного ль оставил?
И почему так взмылен ты опять?
Мычать ли вновь Юпитера заставил?
Сатурна ль в дебрях Пелиона – ржать?
Что б ни свершил ты, все мне будет мило.
Ты, сын, мое оружие и сила».

Застыли в ожидании ответа
Малютки над кроватью золотой,
А Купидон с улыбкою привета
Вдруг обнял Марса, дерзкий и простой,
И словно невзначай была задета
Грудь воина пылающей стрелой;
Коснулся ядовитым поцелуем,
И бог уж новым пламенем волнуем.

И матери сказал: «Свершились планы,
Ты зришь меня веселым оттого,
Что я похитил из полков Дианы
Первейшего героя одного,
Кем восхищается земля Тосканы,
Ведь слава Джулиано моего
До Индии дойдет, до старца-Мавра,
Он младший брат любезного нам Лавра.

И кто на свете Медичи не знает,
Покрыт старинной славой этот род!
Как свет, великий Козимо сияет,
Он дочерью Италию зовет!
Отцову доблесть Пьеро почитает,
И он не чудом ли в ненастный год
Смог исцелить своей отчизны тело
От ярости и злобы закоснелой?

Вторым от благороднейшей Лукреции
Рожден был Джулиано, первым – Лавр,
Еще пылает Лавр к благой Лукреции,
Но непреклонность в ней встречает Лавр,
Она суровей римлянки Лукреции
Иль фессалийки, превращенной в лавр;
И если обращала к Лавру очи,
То лишь на миг; надменны были очи.

Все просьбы, пени для нее, суровой,
Как ветерок для башни – злая участь!
Я поразил ее стрелой свинцовой,
Его – златой и, сожалея, мучусь.
Но, мать моя, махну крылами снова
И прямо в грудь вселю ей ту же жгучесть,
Тем самым Лавра верного усердие
Вознагражу я знаком милосердия.

Я зрю его за ратными делами:
Верхом на скакуне, вооруженный,
Он, как дракон, что извергает пламя,
Всех побивает, яростью зажженный.
Доспехами сверкая, как огнями,
Он озаряет воздух помутненный,
А после, истой доблести зерцалом,
Грядет в наш храм с триумфом небывалым.

Хор Муз меня почти возненавидел,
А вместе с ним был Аполлон в кручине,
Ведь их поэта дерзко я обидел!
В стихах его укор мне и поныне.
Казалось, что зимой его я видел:
На волосах, плечах и лике – иней,
Луне и звездам жаловался вволю
На нас и на нее, и на недолю.

По миру он хвалы нам шлет без счету,
Лишь о любви и мыслит, и поет,
Твою бы, Марс, он мог воспеть работу,
Беллоны ярость, трубы, латный пот,
Но лишь о нас писать ему в охоту
И славить ту, что шпорит и гнетет.
Соединил ли я его с любезной!
Но, мать, я не алмазный, не железный.

И я, о мать, отнюдь не твердокорый,
Тобой рожден я, плоть твоя и кровь.
Не буду я жестоким с тем, который
Внушает мне пред ним не хмурить бровь.
Познал любовь он, а ее раздоры
В него пускали когти вновь и вновь,
И вот теперь он жаждет примирения
В награду за примерное служение.