Коллектив авторов - Антология средневековой мысли. Том 1

Читая переводы представленных ниже текстов, можно удивиться трудоемкости, долговременности смены мыслей, ее усталости, тяжести вращения ее жерновов, ведь кажется, что на протяжении тысячелетия постигалось что-то одно, что, по Августину, «всегда», всегда новое, но странное новое, ибо оно уже случилось. Это, по-христиански, божественное событие — творение мира — странным образом двуосмыслено: будучи от нас независимым, оно зачем-то понуждает нас открыть на себя глаза. Зачем-то ему надобно, чтобы «душа человеческая испытывала саму себя и привела к своему сознанию — до какой степени по силе благочестия она бескорыстно любит Бога» [11] Августин. О Граде Божием. Т. 1. С. 17. . Зачем-то нужно это бескорыстие!

Вся средневековая философия — в поисках такого бескорыстия. Можно сказать, что в этих поисках бескорыстия родился протестантизм, восставший против симонии и индульгенций, покупаемых за деньги, и породивший капитализм, весь основанный на деньгах. Вся философия стремится очиститься от корысти, прилепившись не к политике, не к государственности, не к социальной практике (исчезло даже определение человека как существа общественного), а к теологии, сознательно став ее служанкой. В поисках такого бескорыстия и очищения создается впечатление, что философы в течение столетий говорят одно и стремятся к одному. Там, где этого нет, не усматривается и философии. Вследствие глубокого забвения чего-то важного затерялись мыслители X — середины XI в., о некоторых из них остались пересказы, о других легенды. Среди таких пересказов-легенд эпизод, связанный с Ланфранком, знаменитым магистром знаменитой Бекской школы, учителем Ансельма Кентерберийского. Школа стала знаменитой благодаря ему, а он сделал себя еще более знаменитым, чем был, благодаря жестокому случаю: шел ночью по лесу, на него напали разбойники, все отняли, привязали нагого к дереву. Ланфранк попытался молиться, но выяснилось, что он не помнил ни одной молитвы. Это было в тот период, когда считалось, что это-то дело знает каждый, тем более известный ритор и учитель. Открытие потрясло и самого Ланфранка: когда утром его отвязали прохожие, он ушел в самый бедный монастырь окрестности. Им оказался Бек [12] См. об этом: Купреева И. В. Ансельм Кентерберийский. Биографический очерк // Ансельм Кентерберийский. Сочинения. М., 1995. С. 276 (далее: Ансельм. Сочинения). . Стремление к одному оплачивается великим напряжением души, это — единственное, что стоило бы понять, но это как раз то, что время может стереть. То стремление к одному было прерывистым, оно было не всегда, не у всех («Бог свидетель, что я всю мою жизнь больше опасалась оскорбить тебя, нежели Бога, и больше стремилась угодить тебе, чем Ему. И в монастырь я вступила не из любви к Богу, а по твоему приказанию», — писала Элоиза Абеляру [13] Петр Абеляр. История моих бедствий. М., 1959. С. 87 (далее: Абеляр. История моих бедствий). ), но зато какова была энергия этого стремления, если сейчас, оглядываясь на те времена, мы думаем, что только оно и двигало мысль. Повтор, на котором настаивает Августин в рассказе о переводах Ветхого Завета Семьюдесятью толковниками, говоря, что ими руководил «единый Дух», есть то общее, та универсалия, на которую настраивали свои души мыслители той поры. Все сложные и тонкие логические расчленения, импозиции, значения, именования, референции — все было посвящено поиску сопричастности этому одному, тому «чем» и «как» достигался повтор. Истинное нетварное бытие (Бог) было одно, а сотворенное не сливалось с Ним, а причащалось Ему — эта вечная не-до-соединенность придавала особый трагизм эпохе, которая условно названа Средневековьем. Когда в XIII в. речь зашла о дифференции истины, об истине философской и об истине Откровения, все почувствовали начало конца этой эпохи. Потому столь суровым и был расчет с «аверроистами» — Сигером Брабантским и Боэцием Датским.

Трагизм усугублялся не только тем, что во главу угла нового мировидения ставилась идея эсхатологии, конца мира, конца не в смысле полной преходящести, но в смысле необходимости преображения, в результате которого праведники телесно восстают ради новой жизни, а неправедные полностью гибнут, ибо разлучаются с Богом. Он усугубляется тем, что желающие причаститься Богу ищут не вещь, поскольку Бог бестелесен. Возвращаясь к началу, ища путь к Нему, философия совершает разнообразные дизъюнктивные операции — ради какого сухого остатка? Ради того, чтобы найти «то, не знаю что» в прямом смысле слова, ибо то, что находится, называется Неведомым, Непостижимым, Невыразимым, и даже если назвать Его Жизнью, Бытием, Мудростью, Любовью, Благом, Силой, то это или собственные имена, относительно которых все сотворенное ничто, или переносные имена, которые надо читать или с отрицанием «не», или с префиксом «сверх». Это Неведомое и Невыразимое обладает между тем такой силой преображения, что любой союз, любое наречие или местоимение превращают в имя (см. глоссарий: nomen). Более того, это Неведомое не тождественно «ничто», но при его участии создавало нечто, то есть мир. Неведомое, следовательно, обладало такой устойчивостью, которая предицировала наивысшие благие истинные свойства, которая могла быть названа Богом и которая несомненно удостоверяла наше существование.