Николо Макиавелли: Золотой осел

И был так нежен, и глубок, и тих
Огонь очей, и сами очи сини,
Что умолкает и тускнеет стих.

А я не забываю и поныне,
Задумавшись и грезя наяву,
О безупречном профиле богини.

И оттеняющие синеву
Пушистые ресницы днем и ночью
Я буду прославлять, пока живу,

И не умерю болтовню сорочью!
А носик милой! Так прекрасен! Ох,
Прекраснее не увидать воочию!

А ротик! И у многих он не плох,
Но отрицать попробуй-ка, посмей-ка:
Сей — сотворил собственноручно Бог!

И язычок, как розовая змейка
Меж совершенных зубок-жемчугов,
Как патока, поблескивает клейко.

А ветерок дыхания таков,
Что мнится — словно луговые дали,
Благоуханьем полнится альков.

А подбородок, шейха и так дале...
Забыли б вы все прелести менад,
Когда бы эту прелесть увидали!

Рассказывать ли далее подряд
Ведь искренности публика не рада.
И не за ложь, за истину бранят.

Вестимо, откровенничать не надо,
Я в сем удостоверился давно,
Однако ж откровенье мне — услада.

А красота как доброе вино.
О тонкий стан, о шелковая кожа!
Подумаешь — и на душе хмельно.

Но, рядышком с красавицею лежа,
Не видел я подруги ниже плеч,
Боясь отбросить одеяло с ложа.

То холодел я, то горел, как печь,
Но не касался до прекрасной, в страхе
Напасти снова на себя навлечь.

Ронял я, изнывая, охи-ахи,
Но не решался перейти предел
И был, как злоумышленник на плахе.

Лежал и шевелиться я не смел,
Как будто то не ложе, но могила.
И сам от страха был мертвецки бел.

Картина эта деву рассмешила
И молвила она: «Велик твой страх.
Иль, может, я — великая страшила?

Ты поначалу мчал на всех парах.
Иль из другого ты, быть может, теста?
Почто остановился и зачах?

Ты в это Богом проклятое место
За мной пришел, как в старину герой,
Летевший к Гере в Абидос из Сеста.

А вот теперь, как тяжелобольной,
Лежишь под одеялом, холодея.
Придвинься ближе и лицо открой».

Я прижимаюсь сиротливо к краю
И на подругу резвую свою
Сперва еще с опаскою взираю,

Затем, покамест так же на краю,
Оборотиться к деве я рискую —
И вот уже немного привстаю.

И придвигаюсь наконец вплотную.
И к вожделенному исподтишка
Протягиваю руку ледяную.

Едва ж коснулась красоты рука
Тотчас почувствовал я: прелесть эта,
Как никогда, желанна и сладка!

И, новым ощущеньем обогрета,
Былое обрела душа моя
Достоинство и мужа, и поэта.

И, своего восторга не тая,
Я снова целовал ее и снова.
«Благословенны темные края, —

И больше не было меж нами фраз.
Исчезло все в чарующем тумане.
Все огорчения забылись враз.

И наслаждений не было желанней
И поцелуев жарче. Наконец
Настал черед последних содроганий.

И я на ложе рухнул, как мертвец.

На смену ночи приходило утро,
И звезды погасившая заря
Небесные оттенки перламутра

Уж покрывала цветом янтаря.
Глаза раскрыла милая наяда
И поднялась со вздохом, говоря:

«Мне непременно на рассвете надо,
К работе не выказывая спесь,
Вести в леса проснувшееся стадо.

А ты, голубчик, оставайся здесь.
Но не грусти и побори истому.
И все обдумай, рассуди и взвесь.

И, главное, не выходи из дому.
Беру тебя покамест на постой.
Не отзывайся зову никакому».

И вот сижу я в горнице пустой.
Я с неохотою покинул ложе.
Мечтаю с нетерпением о той,

Которая мне ныне всех дороже.
Страсть полыхает, как огонь, в груди,
И продирает, как мороз по коже.

Но в одиночестве сколь ни сиди,
Все скоро вновь покажется немило.
И ждешь со страхом: что-то впереди?

Не стало вновь ни куража, ни пыла.
Рассеялись мечтанья в пять минут.
Я призадумался совсем уныло.

И снова думы к прошлому текут.
И вот уж исчезаю, словно тень я,
А призраки приходят в мой закут.

Являются цари как привиденья.
И вижу, точно в дали голубой,
Историю их взлета и паденья.

И изумлен я общею судьбой,
Какая очень многими владела.
И долго рассуждаю сам с собой.