Николо Макиавелли: Золотой осел

Рисуется неспешно, спрохвала.

Но торопись! Все расскажи, страница
Пока не закусил он удила.
А зложелатель — да посторонится!

И вот уже, как водится в апреле,
Лучи живительные небо льет.
Они больную землю обогрели,

Прогнав метели, заморозки, лед.
И вот, блюдя охотничий обычай,
Уж и Диана меж лесных тенет

Со спутницами мчится за добычей.
И, продолжительней день ото дня,
Восходит солнце над главою бычьей.

И ослики гуляют, гомоня.
От них по всей округе суматоха.
Их долго не смолкает болтовня.

Известно: говорящих слышат плохо.
И потому-то громче трубача
И радостней иного пустобреха

Осел порой вопит и сгоряча
Кружиться по двору иль по овину,
О чем-то полюбившемся крича.

Так, день земной пройдя наполовину,
Я очутился в сумрачном бору,
О коем вам поведать не премину.

Как очутился, сам не разберу.
Но знал: отсюда всяк оставь надежду
Убраться поздорову-подобру.

Во тьме кромешной, продираясь между
цепляющихся сучьев и коряг,
Дрожал от страха я и рвал одежду.

И ужасал меня любой пустяк.
Но рог охотничий неумолимо
Вдруг прозвучал — и разум мой иссяк.

И, зеленея в очертаньях дыма,
Что твой мертвец, Курносая сама,
Помнилось мне, с косой проходит мимо.

Была, ей-Богу, столь кромешна тьма
И грозны ветви, корневища, ели,
Что миг еще — и я б сошел с ума.

Я на ногах держался еле-еле. А
И вновь помнилось: проблески лучей,
Как факелы, в чащобе заблестели.

И сей далекий свет, не знаю чей,
Не исчезал, но в яркой позолоте
Казался все сильней и горячей.

Я притаился в темноте напротив
И напряженно, как во глубь зерцал,
Смотрел, сомненьем душу озаботив.

Чудному шелесту, как он ни мал,
Под ветками безлиственного древа
Я, затаив дыхание, внимал.

Не помню, правда, справа то ли слева,
Но вот, являя обликом покой,
Вплыла прекрасная собою дева.

Держала огнь Она одной рукой,
Который-то и виделся далече,
И рог охотничий — рукой другой.

А за красавицей — животных вече:
Подпрыгивали суслики у ног,
И ладились пернатые на плечи,

И волк, и лев, и серна, и сурок
Участвовали в сем чудном спектакле.
И я хотел пуститься наутек.

И уж не знаю, право, так ли, сяк ли,
Но дал бы я отсюда стрекача,
Да с перепугу силы и иссякли.

Я не нашел в обратный мир ключа,
И к людям уводящую дорогу
Не осветила ни одна свеча.

Не ведал я, как быть, но, слава Богу,
Уже не ждал неведомого зла
И успокаивался понемногу.

Хотел идти к ней — но, тиха, светла,
Сама ко мне приблизилась красотка
И мне: «Добро пожаловать!» — рекла.

Непринужденно глянула и кротко.
Должно быть, приняла она меня
За брата или друга-одногодка.

И дружеская девы болтовня
Сознанье помраченное целила.
И я согрелся, словно у огня.

А дева молвила: «Какая сила
Тебя, скажи-ка, привела тура,
Где поселиться никому не мило?»

А я залился краской — вот беда!
Как будто и забыл я — кто я, где я.
И вновь опомнился не без труда.

Хотел ответить, о былом жалея,
Что суета убогих дум и дел
Вконец запутала меня, злодея.

Но не ответил. То бледнел, как мел,
То от стыда краснел до слез я снова
И все молчал, как будто онемел.

А дева засмеялась: «Право слово,
Не умирай от страха. Глянь: стою,
Не замышляя ничего дурного.

Но в сем необитаемом краю
Мои слова, сам убедишься, вещи.
Услышишь ты историю свою.

Здесь видится отчетливей и резче.
Итак, рассказу моему внемли.
Прелюбопытные услышишь вещи.

Когда владыкой неба и земли
Юпитер не был, с острова родного
Цирцею силы рока унесли.

Но меж людей не находила крова,
За злое волшебство свое молвой
Ославленная, и скиталась снова.

Но тут не сыщешь ни души живой.
Волшебница утешилась и вроде
В сем буреломе обрела покой.

И поселилась мирно на природе,
Дабы подале от мирских сует
О человеческом злословить роде.