Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль — I

— Есть средство от жажды?

— Есть, но только противоположное тому, какое помогает от укуса собаки: если вы будете бежать позади собаки, она вас никогда не укусит; если вы будете пить до жажды, она у вас никогда не появится.

— Ловлю тебя на слове, виночерпий! Будь же неисчерпаем! Еще черепушечку! Проворней, не будь черепахой! Аргусу, чтобы видеть, нужно было сто глаз, а виночерпию, как Бриарею, нужно сто рук, чтобы все подливать да подливать.

— Чем лучше вымокнем, тем лучше подсохнем!

— Мне белого! Лей все, сколько там есть, лей, черт побери! Полней, полней, у меня все горит!

— Хлопнем, служивый?

— Давай, давай! За твое здоровье, дружище!

— Ну и ну! Столько слопали, что чуть не лопнули!

— О, lacryma Christi! [21]

— Это из Девиньеры, это пино!

— Славное белое винцо!

— Бархат, да и только, честное слово!

— Ах, что за вино! Карнаухое, чисто сработанное, из лучшей шерсти!

— А ну-ка, с новыми силами, приятель!

— Нам только выставь — мы все ставки убьем.

— Ex hoc in hoc! [22]И никакого мошенничества. Все тому были свидетели. Я всех нынче перепил.

— Ты перепил, а я перепел.

— О пьянствующие! О жаждущие!

— Паж, дружочек, пополней, чтоб сверху коронка была!

— Красная, как кардинальская мантия!

— Natura abhorret vacuum [23].

— После меня будет тут чем мухе напиться?

— Будем пить по-бретонски!

— Залпом, залпом!

— Пейте, пейте этот целебный бальзам!

Пьяная болтовня все еще продолжалась, как вдруг Гаргамелла почувствовала резь в животе. Тогда Грангузье поднялся и, полагая, что это предродовые схватки, в самых учтивых выражениях начал ее успокаивать; он посоветовал ей прилечь на травку под ивами, — у нее, мол, отрастут вскорости новые ножки, только для этого перед появлением новорожденной малютки ей нужен новый запас душевных сил; правда, боль ей предстоит довольно мучительная, но она скоро пройдет, зато радость, которая за этим последует, все искупит, и о былых страданиях Гаргамелла и думать позабудет.

— Я тебе это докажу, — объявил он. — В Евангелии от Иоанна, глава шестнадцатая, наш Спаситель говорит: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, но когда родит младенца, уже не помнит скорби».

— Ишь как это у тебя складно выходит, — заметила она.

— Я больше люблю слушать Евангелие, чем житие святой Маргариты или что-нибудь еще в таком же ханжеском роде, да и пользы мне от него больше.

— Ты ведь у меня храбрая, как овечка, — сказал он, — вот и разрешайся скорее, а там, глядишь, мы с тобой и другого сделаем.

— Ну, ну! Вам, мужчинам, легко говорить! — сказала она.

— Уж я с Божьей помощью для тебя постараюсь. А все-таки лучше, если б тебе его отрезали!

— Что отрезали? — спросил Грангузье.

— Ну, ну, полно дурака валять! — сказала она. — Сам знаешь что.

— Ах, это! — сказал он. — Да пес с ним совсем! Коли уж он так тебе досадил, вели хоть сейчас принести нож.

— Э, нет, избави Бог! — сказала она. — Прости, Господи, мое согрешение! Я так просто сболтнула, не обращай на меня внимания. Это я только к тому, что, если Господь не поможет, мне нынче придется здорово помучиться, и все из-за него, из-за того, что уж очень ты его балуешь.

— Ничего, ничего! — сказал он. — Об остальном не беспокойся, самое главное позади. Пойду-ка я пропущу еще стаканчик. Если тебе станет худо, я буду поблизости. Крикни что есть мочи, и я прибегу.

Малое время спустя она начала вздыхать, стонать и кричать. Тотчас отовсюду набежали повитухи, стали ее щупать внизу и наткнулись на какие-то обрывки кожи, весьма дурно пахнувшие; они было подумали, что это и есть младенец, но это оказалась прямая кишка: она выпала у роженицы вследствие ослабления сфинктера, или, по-вашему, заднего прохода, оттого что роженица, как было сказано выше, объелась требухой.

Тогда одна мерзкая старушонка, лет за шестьдесят до того переселившаяся сюда из Бризпайля, что возле Сен-Жну, и слывшая за великую лекарку, дала Гаргамелле какого-то ужасного вяжущего средства, от которого у нее так сжались и стянулись кольцевидные мышцы, что — страшно подумать! — вы бы их и зубами, пожалуй, не растянули. Одним словом, получилось как у черта, который во время молебна св. Мартину записывал на пергаменте, о чем судачили две податливые бабенки, а потом так и не сумел растянуть пергамент зубами.