Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Во тьме бездорожий мерцает в груди моей пламя.
Я путь освещаю горящими их именами.

А если бреду в караване их, черною ночью
Полдневное солнце я на небе вижу воочью.

Одну из небесных подруг мои песни воспели —
О, блеск ослепительный, стройность и гибкость газели!

Ничто на земле состязанья не выдержит с нею —
Поникнет газель, и звезда устыдится, бледнея.

Во лбу ее — солнце, ночь дремлет в косе ее длинной.
О солнце и ночь, вы слились в ее образ единый!

Я с ней — и в ночи мне сияет светило дневное,
А мрак ее кос укрывает от жгучего зноя.

Я откликаюсь каждой птице
На песню скорби, песню горя.
Пока напев тоскливый длится,
Душа ему слезами вторит.

И порывается, тоскуя,
Сказать певице сиротливой:
«Ты знаешь ту, кого люблю я?
Тебе о ней сказали ивы?»

Когда воркует горлинка, не плакать я не в силах,
Когда воркует горлинка, я в горестях унылых;

И слезы катятся, и я горючих слез не прячу.
Когда воркует горлинка, я с нею вместе плачу.

Осиротела горлинка — запричитала тонко;
И мать бывает сиротой, похоронив ребенка!

А я на горестной земле за всех сирот печальник.
Хоть бессловесна горлинка — я вовсе не молчальник.

Во мне неутолима страсть к той горестной округе,
Где бьют ключи и горячи в ночи глаза подруги,

Чей взгляд, метнувшись, наповал влюбленного уложит,
Чей взгляд — булат и, как кинжал, вонзиться в сердце может.

Я слезы горькие копил, я знал — настанет жажда,
Я в тайнике любовь хранил, боясь охулки каждой.

Но ворон трижды прокричал, и суждена разлука;
Расстались мы, и мир узнал, кого терзает мука…

Они умчались, в ночь скача, верблюдов погоняли,
И те, поклажу волоча, кричали и стенали.

А я поводьев не рванул, почуяв горечь скачки,
А я верблюда повернул, дышавшего в горячке.

Когда любовью ранен ты, тебя убьет разлука.
Но если встреча суждена — легка любая мука!

Запомни, порицатель мой: доднесь, вовек и ныне
Она одна любима мной — и здесь и на чужбине!

Когда душа вернулась в тело, они оставили меня.
Я, плачась на судьбину, плакал, происходящее кляня.

А тот, из-за кого я плачу, — он для меня родней отца,
Невыносима с ним разлука, жизнь солонее солонца.

Забыть не мог я взор опасный и сладостный румянец щек.
И сумерки волос прекрасных, и ясный лоб забыть не мог.

И вот снялось терпенье с места, и объявилась скорбь взамен,
А меж терпением и скорбью любовь мне учинила плен.

Кто горю моему поможет? Есть милосердный кто-нибудь?
Кто маету мою разделит? Влюбленному укажет путь?

О! Всякий раз, когда в тревоге я одиноко слезы лью,
Слепя, выплакивают слезы страсть и бессонницу мою.

И если я молю о взгляде, как молят в засуху дожди,
Мне отвечают: «Все обрящешь, но сострадания не жди!

И взгляд не даст успокоенья, твоя неутолима боль!
Взгляд — это молния, не боле; от сострадания уволь!»

Но я, увы, забыть не в силах, как умолял и уповал,
И к молниям искал дорогу — я, пораженный наповал.

Назло всем воронам разлуки, ищу я молнию в песках!
Пускай за карканье и злобу карает воронов Аллах.

Верблюд, ты ворону подобен, усугубителю разлук,—
Невесть куда любовь уносишь, а с ней — моей надежды вьюк.

О погонщик верблюдов, не надо спешить, постой!
Я за вами бреду спозаранку, больной и пустой…

Стой, погонщик! Помедли! Вниманьем меня удостой!
Богом я заклинаю тебя и любовной своей маетой!

Слабы ноги мои, но душа окрылилась мечтой —
Милосердья прошу и молю об услуге простой;

Ведь не может чеканщик узор проковать золотой,
Если сбиты чеканы и крив молоточек литой.

Ты в долину сверни, к тем кострам — там их мирный постой.
О благая долина! Мне сладостен дым твой густой.