Марк Цицерон - Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями

Цицерон связывает болезни тела и болезни души, как это делали и стоики: как расстройство организма, так и трусость равно увеличивают риски для жизни.

По правде сказать, напряжение души необходимо при исполнении всякого долга – оно как бы единственный страж этого долга. Особенно же важно это при перенесении боли: не вести себя приниженно, робко, нерадиво, по-рабски или по-женски и прежде всего подавлять и сдерживать тот самый Филоктетов плач. Стенать мужчине иногда позволительно, хоть и редко; вопить непозволительно даже и женщине. Это и есть тот неумеренный плач, который на похоронах запрещен XII таблицами.

XII таблиц – первое сводное законодательство в Риме, принятое в 450 г. до н. э. децемвирами. Опять Цицерон противопоставляет греческую чувственность, на примере софокловского Филоктета, и римские обычаи мужества, складывавшиеся веками.

А если и случится вскрикнуть мужу сильному и мудрому, то разве лишь затем, чтобы усилить свое напряжение, – так бегуны, состязаясь, кричат что есть сил, так, упражняясь, подают голос атлеты, так кулачные бойцы, ударяя противника, вскрикивают, выбрасывая вперед свой цест, – это не потому, что им больно или что они струсили, а потому, что при крике все тело напрягается и удар получается сильнее. В самом деле: разве при восклицании напрягаются только грудь, гортань, язык, издающие и изливающие голос? Все тело, до кончиков ногтей, как говорится, участвует в этом крике.

Цицерон вполне следует расхожему представлению, что как музыкальный звук производит целиком весь инструмент, так и крик производит все человеческое тело, а не только глотка. Это представление вошло в новую европейскую культуру, достаточно вспомнить знаменитую картину Э. Мунка, где персонаж явно кричит всем телом. Далее поза Марка Антония как оратора оказывается близка позе не танцора, как обычно в риторике, а атлета, а именно балиста (метателя камней).

Честное слово, я видел, как Марк Антоний с таким напряжением произносил речь в свою защиту от закона Вария, что даже коленом касался земли. Как балисты пускают камни и прочие предметы тем сильнее, чем больше напряжения и силы вложено в толчок, так и голос, бег, удар становятся тем сильнее, чем больше в них напряжения. Раз уж такова сила напряжения, что стон от боли может послужить укреплению души, – будем этим пользоваться; но если в этом стоне звучат только бессилие, унижение, жалоба, то стонущий так недостоин зваться мужчиной.

Стон от боли может быть поучителен, если показывает, сколь сильна боль, и что даже сильному человеку нужны поддержка и сочувствие. Тогда стон послужит укреплению души. И он должен ослабить боль, в смысле дать душе дружескую поддержку, а не быть просто выражением каприза низких чувств.

Если такой стон поднимает дух – мы понимаем, что это голос человека сильного и мужественного; если же он даже не ослабляет боли, то зачем нам зря искать позора? Что позорнее мужчины, плачущего как баба? Что я говорю о боли, то имеет и более широкий смысл: одно и то же напряжение души потребно для сопротивления во всяком деле, а не только там, где боль. Гнев разжигает, похоть подстрекает человека – и от того и от другого у него один и тот же оплот, одно и то же оружие; но сейчас об этом говорить не будем, потому что речь у нас теперь идет о боли.

Чтобы выносить боль спокойно и сдержанно, очень важно всей душой, как говорится, сосредоточиться на том, что честно и нравственно. Я уже сказал и еще буду говорить, что по самой природе своей мы стремимся и влечемся к нравственности; и если мы заметим ее свет впереди, то уже ничто не убавит нашей готовности все снести и стерпеть ради нее. От этого бросаются в опасности битв, в бою не чувствуют ран, а если и чувствуют, то все равно им лучше умереть, чем на шаг отступить от достигнутого достоинства.

Нравственность (honestas) – честь, честность, понимается Цицероном как оправдание не только поступков, но и природных задатков, которые оказались правильно раскрыты и применены. Поэтому Цицерон и говорит о свете, в котором видно, насколько оправданы были наши поступки.

Сверкающие мечи были перед Дециями, когда они бросились на строй врагов, – и честь благородной смерти заглушила в них страх перед ранами. А Эпаминонд, разве стонал он, отдавая вместе с кровью свою жизнь? Он принял родину, покорную лакедемонянам, а оставил родину, покорившую лакедемонян, – вот утешения, вот лекарства, облегчавшие его предельную боль!