Марк Цицерон - Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями

Атомы – Эпикур и его последователи развивали учение Демокрита об атомах, Цицерон смеется над ними, используя слово «атом» не к месту, клеймя их утверждение об объективных ограничениях природного добра и зла. В конце он переходит к совсем непристойному аргументу: как может Эпикур учить о терпении, внушенном нам как будто самой природой, если не терпит сходить по большой или малой нужде? Впрочем, классическая риторика допускала аргументы, сейчас не принятые в приличном обществе, вроде «Как может нас повести по прямому пути тот, у кого ноги кривые?» или «Кто считает, что все предопределено богами, того надо побить, и он сразу нажалуется на несправедливость». Мы называем эти аргументы argumentum ad hominem – довод, отсылающий к человеку (а не к сути дела), и не допускаем в научной дискуссии.

Искать лекарство от боли нам надо у кого-то другого – и прежде всего у тех, кто высшим благом считает честь, высшим злом – позор. Пред их лицом ты вряд ли решишься стенать и сетовать, их голосом обращается к тебе сама добродетель: «Ты видел, как мальчики в Лакедемоне, юноши в Олимпии, варвары-гладиаторы на арене молча переносят самые тяжелые удары, – ты ли теперь, столкнувшись с болью, не выдержишь ее стойко и сдержанно и будешь вопить, как баба?» – «Не вынесу: это противно природе».

– Понятно. Но ведь мальчики так делают ради славы, другие – из стыда, многие – из страха; а если это совершается столь многими и столь повсеместно, вряд ли это так уж противно природе! Нет, она не только не противится этому, но даже требует этого, ибо нет для нее ничего выше и желаннее, чем честь, хвала, достоинство, блеск. Все это – разные имена для одной и той же цели, но я пользуюсь ими, чтобы охватить ее значение как можно полнее.

Я хочу сказать: самое лучшее для человека – все то, что желанно само по себе, что проистекает из добродетели или заложено в ней самой, что похвально само по себе, что я назвал бы даже не высшим благом, а единственным благом. И точно так же, как я говорю о честном, я скажу и о бесчестном, только противоположное: ничего нет для человека более низкого, более презренного, более недостойного.

Цицерон противопоставил учению Эпикура развитое учение о гражданской добродетели, которая желанна всем с юности. Она помогает переносить боль, давая и исторические примеры терпения, и наиболее увлекательный образ славы, а главное, образ гражданского возрастания – если подростки переносят боль просто из подросткового упрямства, то как тебе не переносить боль, взрослому человеку, если речь идет о защите отечества? Разумеется, далее Цицерон опирается в основном на стоиков.

Если ты в этом уверился (а ты ведь сразу мне сказал, что для тебя позор хуже, чем боль), тогда остается лишь одно: повелевать самим собой. Говорят почему-то, что в каждом человеке живут два человека: один – чтобы повелевать, другой – чтобы покорствовать. Говорится это не зря: душа ведь разделена на две части, из которых одна причастна разуму, а другая нет.

Две части – три части в схеме Платона: разум, гнев и вожделение, легко можно свести к двум – разум и страсти (аффекты). Аффекты не причастны разуму не потому, что ведут себя неразумно, а потому что не могут подражать разумному принципу, но только ему подчиняться.

И когда говорится, что мы должны властвовать собою, это и значит, что разум должен сдерживать неразумие. От природы ведь есть во всех душах нечто мягкое, безвольное, приниженное, обессиленное, вялое; не будь в них ничего другого, не было бы ничего на свете безобразнее человека; но есть над всем этим господин и повелитель – Разум, и он-то, опираясь на самого себя и двигаясь дальше и дальше, порождает совершенную добродетель. Истинный муж и должен следить за тем, чтобы эта часть души господствовала над той, которая призвана повиноваться.

Совершенная добродетель – способность терпеть любые невзгоды ради бессмертия – например, жертвуя собой ради друга, который останется жить, тем самым твоя жизнь продолжится в нем. По Цицерону, такая совершенная добродетель требует уже не просто власти разума над аффектами, а его власти над самим собой, его способности сознательно относиться к себе и, тем самым, развиваться.

Каким же образом? – спросишь ты. Как хозяин над рабом, или военачальник над воином, или отец над сыном. Если та часть души, которую я называю вялою и мягкою, ведет себя постыдно и предается бабьим сетованиям и слезам, то друзья и близкие, к ней приставленные, должны одолеть ее и связать, – ведь часто, кого не убедишь разумом, того усмиришь стыдом. Вот так, – одних с помощью стражи и оков, как невольников, других, кто покрепче, но не совсем силен, с помощью увещания, как добрых воинов, – всех возможно привести к законному порядку. Так в «Омовении» мудрейший из греков жалуется: