Лонг - Дафнис и Хлоя

«Я больна. Но не знаю, чем. Я страдаю, а на теле моем нет раны. Я тоскую, но ни одна из овец моих не потерялась. Я вся пылаю, даже в прохладной тени. Сколько раз царапал меня колючий терновник — я не плакала. Сколько раз пчелы жалили меня — я от того не теряла охоты к пище. Значит, сильнее, чем все это — боль, которая теперь пожирает сердце мое. Дафнис прекрасен, но и цветы прекрасны. Флейта его издает нежные звуки; но и соловьи поют не хуже. А между тем, я о них не вспоминаю. Зачем я не флейта, — тогда бы я чувствовала его дыхание! Зачем я не коза, — тогда бы он берег меня! О злой ручей! Ты сделал прекрасным только Дафниса; я же напрасно погружалась в твои воды. Простите, сладостные Нимфы! Вы также покидаете меня! Не хотите спасти ту, которая вскормлена была среди вас. Кто то после меня будет плести для вас венки? Кто накормит моих бедных ягнят? Кто позаботится о моем болтливом кузнечике? Я поймала его с таким трудом и посадила в тростниковую клетку, чтобы он усыплял меня в этой пещере своим пением, под жаркими лучами солнца. Теперь Дафнис лишил меня сна — и напрасно поет мой кузнечик!»

Так вздыхала и томилась Хлоя, не умея назвать любовь по имени. Но Даркон, волопас, который вытащил из ямы Дафниса и козла, юноша, с подбородком, уже опушенным бородой, знавший любовь и по имени, и на деле, — с того самого дня чувствовал сильное влечение к Хлое. Время усилило его желания. Мало заботясь о Дафнисе, которого считал ребенком, Даркон решил добиться своего или подарками, или хитростью. Сначала подарил Дафнису пастушью свирель, девятиствольную, скрепленную не воском, а желтою медью; Хлое — кожу молодой лани, усеянную белыми пятнами — наряд Вакханок. Когда же они подружились, Даркон понемногу стал пренебрегать Дафнисом и в то же время приносил каждый день Хлое то свежий сыр, то красивый венок, то спелые плоды, а то и кубок украшенный золотом, или молодых птиц, взятых в силки на холмах. Она же, доверчивая, неискушенная в хитростях любви, принимала подарки с радостью. Но еще сильнее была ее радость, когда чем нибудь могла она поделиться с Дафнисом. Скоро и он должен был изведать мучения любви. Однажды Дафнис вступил в спор с Дарконом о том, кто из них прекраснее. Судьей была Хлоя; награда победителю — поцелуй Хлои. Даркон начал первый и молвил так:

«Посмотри, Хлоя, ростом я выше Дафниса. Он козий пастух, а я — волопас; занятие мое настолько же благороднее его, насколько вол больше козла. Я бел, как молоко; волосы мои белокуры, подобно колосу, ожидающему серпа. Кормила меня собственная мать, а не коза. Он же мал ростом; без бороды, как женщина; черен, как волк. Он пасет козлов, а от них дурно пахнет. Он так беден, что и собаки не прокормит. Говорят, Дафнис сосал вымя козы: вот почему он и вышел козленком!»

После этих и других подобных речей волопаса, Дафнис заговорил в свою очередь:

«Правда, коза вскормила меня, так же как Зевса. Я пасу коз и не променял бы их на самых больших из его коров. Ралах козлиный ко мне не пристает, как и к богу Пану, у которого однако большая часть тела козлиная. Сыр, полубелый хлеб, светлое вино — вот мое сельское богатство. Большего не нужно мне. Я — безбородый, как бог Дионис; я черен, как цвет гиацинта. Но ведь бог Дионис выше сатиров, гиацинт благороднее лилий. Даркон рыж, как лисица; борода у него, как у козла; он бел и толст, как жены городские. Если ты поцелуешь меня, то встретишь губы, а у него щетину, которая покрывает ему весь подбородок. Вспомни, Хлоя, что и тебя вскормила овца, а между тем, ты прекрасна!»

Хлоя дольше не могла терпеть. Гордясь его похвалой и давно уже сгорая желанием поцеловать Дафниса, вскочила она и обняла его. То был поцелуй простодушный и безыскусственный, но воспламенявший сердце. Даркон, опечаленный, убежал и решился прибегнуть к другому средству, чтоб утолить свои желания. А Дафнису казалось, что его не поцеловали, а укусили. На одно мгновение сделался он унылым и задумчивым. Иногда вздыхал, сердце билось неудержимо, и он не мог победить волнения. Ему хотелось смотреть на Хлою, но когда он подымал глаза, лицо его горело от стыда. И в первый раз заметил он с восторгом, что волосы у нее белокурые, глаза большие, как у телки, и кожа белее козьего молока — как будто он только что прозрел, а до тех пор был слеп. Теперь, поднося пищу ко рту, он едва отведывал; когда пил, едва касался губами краев чаши. Был тих и мрачен — некогда более говорливый, чем полевые цикады. Был неподвижен — некогда более резвый, чем козы. Стадо было забыто; флейта лежала, беззвучная. И лицо его побледнело, как травы на полях во время зноя. И когда она уходила, и он оставался один, то говорил про себя, будто бредил: